— Вон Витька идет! — сообщил Мотямладший.

Витька быстро шел к нам, размахивая руками и улыбаясь во весь рот. Глаза Витьки были черными, как наведенные сурьмой, — угольная пыль въелась в поры рук и в уши.

— Не отмываются. Вечером с мылом помою, — отмахнулся от наших шуток Витька. — Жрать охота. Дома есть не стал, боялся не успеть. Вот, принес.

И Мотя положил на газету до кучи ломоть хлеба, пучок зеленого лука и небольшой кусок сала…

— Картошку не пекли? — спросил он.

Только костер разгорелся, — ответил Самуил и повернулся к Монголу: — Класть?

— Да бросай!

И Самуил стал бросать по одной картофелине в уже образовавшуюся золу. Мухомеджан утапливал картошку длинной палкой, которой поправлял костер.

— Ладно, пацаны, давай выпьем.

Две бутылки дешевого яблочного вина, принесенные Монголом в карманах широких клёшей, лежали среди нашей нехитрой снеди, поблескивая на солнце зеленью стекла.

Я улыбнулся про себя, вспомнив, как изза того, чьи клёши шире, чуть не подрались Монгол с Мотей старшим.

Новые штаны появились у Моти и у Монгола одновременно к Первому Мая. То есть новые штаны были не совсем новыми, потому что это были переделанные под рост брюки Мотиного отца и брюки, которые Монголова мать, Анна Петровна, достала из оставшихся вещей Мишкиного отца. Переделывала штаны тетя Мотя, мать обоих Мотей, Витьки и Вовки, и ребята упросили тетю Мотю сделать штаны пошире, для чего той пришлось вставлять клинья из отрезанных кусков. Клинья были одинаковыми, но штаны разные. Мишкин отец, видно, был выше Мотиного отца, также как Мишка выше самого Моти.

На Первое Мая мальчишки, как всегда, всей ватагой шли в горсад, где устраивались праздничные гуляния, где продавали пирожки с ливером, ситро и ириски по три рубля за штуку, а также крутились карусели, работали качели и играла музыка.

И вот прекрасным солнечным днем, когда бледнозеленые листочки легкой вуалью окутывали деревья и радовали глаз, когда птицы пели гимн пробудившейся жизни, два здоровых подростка, забыв обо всем на свете, на самом проходе тротуара на Московской улице мерили клеши, а мы, пять пацанов с любопытством смотрели и ждали, чем закончится спор.

Клеши Монгола были все же чуть шире, но Мотя не сдавался и тянул штанину изо всех сил, чтобы уравняться с Монголом. И тот и другой время от времени обращались к нам, чтобы мы подтвердили правоту каждого. Но мы, не желая обидеть ни того, ни другого, держали нейтралитет.

— Ты что, дурак, чтоли? Смотри, насколько у меня шире? — кричал Монгол.

— Монгол, — брызгал слюной Мотя, — тебе очки носить нужно. Смотри!

И Мотя тянул свою штанину.

— Пацаны, скажи, — обращался к нам Мотя.

— Скажи, пацаны, — поднимал на нас глаза Монгол.

— Вроде одинаковые, — пожимали мы плечами.

— Да где ж одинаковые? — кипятился Монгол и уже ненавидящим взглядом впивался в Монгола. У того тоже покошачьи суживались зрачки. И уже стали забываться штаны. И уже встали с четверенек Монгол с Мотей. И не миновать бы драки. Но тут вмешался благоразумный Самуил:

— Пацаны, Миш, Вить! Вы же ж меня слушайте! У вас клеши одинаковые.

— Как же одинаковые, если у меня, все видели, больше? — не сдавался Монгол.

— Правильно, немного, совсем чутьчуть больше.

— Ты же сказал, что одинаковые, — возмутился Мотя.

— Правильно, одинаковые. Ты же меньше Мишки, и нога у тебя меньше. А у него нога больше, и тот сантиметр, на который его штанина больше, делает ваши клеши одинаковыми.

Монгол с Мотей молча думали, недоверчиво посматривая на Самуила, но Самуил заговорил снова, лишая их сомнения.

— Представляете, если у Мишки на ноге будет сидеть твоя брючина? Тогда получится вообще не клеш.

— Вообще-то, конечно, — стал медленно соглашаться Мотя. — Да мои штаны ему вообще по колено будут.

— Так значит, говоришь, одинаковые? — спросил Монгол Самуила. Самуил развел руками, ничего, мол, не поделаешь.

— Одинаковые? — обратил Монгол свой вопрос к Моте.

— Выходит, одинаковые! — согласился Мотя. Один Алик Мухомеджан так ничего в Самуиловой логике и не понял. Но, видно, долго ему не давал покоя вопрос, почему все же клеши одинаковые, если у Монгола на сантиметр шире, потому что уже в горсаду, когда все давно забыли этот случай, вдруг спросил:

— Самуил, а почему одинаковые-то?…

Вино пили из алюминиевой кружки, которую Монгол принес вместе с вином. Всем досталось понемногу. Чуть накапали и Мотемладшему, и Сене, и Армену Григоряну.

Разделили Мотино сало на микроскопические кусочки и моментально его проглотили. С аппетитом захрустели огурцами и луком с хлебом. Вторую бутылку оставили под печеную картошку.

— Миш! — спросил я Монгола чуть позже, когда наш голод немного утолился, и мы расслабились. — Миш! Так ты теперь слесарем в автоколонне будешь работать?

— Не, Вовец, все переменилось. У меня оказалось призвание.

— Я ж говорил, что у Монгола голос появился, и он в хоре запевает, — подтвердил Витька Мотя.

— Я с завтрашнего дня в музыкальном училище работать буду, — не обращая внимания на Мотю, продолжал Монгол. — Наш руководитель с директором училища разговаривал. Меня прослушивали, я им показался, и если бы у меня было семь классов, я бы уже в этом году в училище учился.

Все с уважением смотрели на Мишку. Он чуть помолчал, пережевывая яблоко, и продолжал, прислушиваясь к себе, будто проверяя еще раз то, что было обдумано и оговорено с матерью и было главным для него, судьбоносным.

— Решили, что я закончу вечернюю школу. Директор взял меня чернорабочим. Работа — не бей лежачего. Передвинуть рояль, перенести что-нибудь. Ну и возможность заниматься с первым курсом.

Мы засмеялись, одобряя Мишкину удачу.

— Если буду успевать, на будущий год возьмут сразу на второй курс без экзаменов. А там на первом курсе, между прочим, дяди есть побольше моего. В школе я переросток был, а здесь нормальный. И еще со мной преподаватель будет отдельно вокалом заниматься.

— Это как, вокалом? — спросил Мухомеджан.

— Ну, голос мой будут ставить.

— Как ставить?

— Ну, так говорят у нас. Нужно поставить голос, чтобы правильно пел.

— Так ты сейчас неправильно поешь? — в голосе Мухомеджана было полное разочарование.

— Почему неправильно? — обиделся Монгол. — Я пою правильно. Но я не умею дышать, не знаю, когда звук открыть, когда закрыть.

— Как не умеешь дышать? — испугался неугомонный Мухомеджан.

Пацаны зашикали на него, и он, засопев сердито, замолчал.

— Я умею дышать обыкновенно. А в пении важно особое дыхание, — с удовольствием объяснил Монгол.

— Спой, Миш! — вдруг попросил Изя Каплунский.

— Спой! — поддержал его Самуил.

— Спой! — загалдели все разом.

И Мишка спел. Он был готов петь. Он хотел петь. Он встал, распрямился, и пропала сразу его обычная сутулость, чуть расставил ноги, приподнял подбородок и устремил взгляд куда-то за поле. Лицо его сделалось серьезным. Так его, наверное, учили в клубе «Строителей». Мальчишки замерли.

И вдруг чистейший лирический тенор зазвучал над полем и понесся ввысь и вширь, повергая нас в изумление и в сладостное состояние любви и всепрощения.

Пел Мишка на нерусском языке. Никто из нас не слышал прежде этой мелодии. И Мишкин голос мы тоже слышали впервые. Но все это было настолько изумительно, что мы сидели зачарованные и не смели пошевелиться, чтобы не спугнуть это волшебное ощущение нереальности происходящего.

Я закрыл глаза и через какое-то время увидел разноцветное мелькание точек, словно мерцание многочисленных звезд. Мишкин голос зазвучал объемно, пространство расширилось, и я вдруг увидел горе, всеобщее людское горе. Оно плыло над головами, над морем голов. Грузовики, перекрывающие улицы, военные, много военных, белые крыши, снег на головах и на грузовиках. Все безмолвно, все движется, как в замедленном кино, величественно и страшно. А над этим живым безмолвием звучит: