Иван Федорович замолчал и выжидающе смотрел на меня.

— Когда пропала девушка? — спросил я.

— Четыре дня назад.

— Мне нужно поговорить с её отцом.

Иван Федорович нажал на кнопку коммутаторного телефона и попросил секретаршу пригласить полковника Самойлова.

Через пару минут в кабинет вошел моложавый полковник, на вид лет сорока с небольшим. Он окинул меня беглым взглядом и без приглашения сел на диван, закинув ногу за ногу.

— Вот, Николай Афанасьевич, молодой человек, о котором я тебе говорил, — сказал Иван Фёдорович.

— Что-то больно молод, — дал мне оценку полковник.

— У него к тебе вопросы, — не обращая внимания на реплику своего заместителя, пояснил хозяин кабинета.

Полковник молча повернулся ко мне. Я, не зная, как обращаться к нему, замялся, но тот понял без слов и назвал себя.

— Обращайтесь ко мне — Николай Афанасьевич.

— Спасибо, — поблагодарил я.

— Николай Афанасьевич, при каких обстоятельствах пропала Ваша дочь? — спросил я.

— Что вы имеете в виду? — нахмурился полковник.

— Ну, не могли, например, явиться следствием исчезновение вашей дочери какие-то семейные отношения?

— Нет, не думаю… Но сейчас мне, прежде всего, важно знать, жива она или нет. Жена в истерике, твердит: «убили, убили!»

— Мне нужна фотокарточка вашей дочери, — попросил я.

Полковник достал из кармана гимнастерки портмоне и вынул черно-белую фотокарточку: на меня смотрела симпатичная девушка с ироничной улыбкой, красивым очертанием губ и с толстой косой, выпущенной на грудь.

Всякий раз, когда я смотрю на фотографию мертвого человека, мне бывает тяжело от ощущения отсутствия живого взгляда. В этом случае лицо на фотографии выглядит плоским и теряет что-то неуловимое. Оно меркнет, темнеет. Если я беру такую фотографию в руки, от нее идет легкий холод, который может усиливаться. Иногда мне кажется, что рука, положенная на изображение, словно проваливается в пустоту.

К счастью, дочь полковника оказалась жива. Я внимательно всматривался в фотографию и видел, что черты лица девушки приобретают чёткость и яркость, резче обозначаются глаза, а вся фотография не утрачивает трехмерности изображения, ощущения тепла и света, исходящего от нее.

— Ваша дочь жива, — сказал я, и с меня самого словно камень свалился.

— Это точно? — еще не вполне веря моим словам, переспросил полковник.

— Точно, — заверил я с легким сердцем.

— Иван Фёдорович, извини, я должен позвонить жене. Она же с ума сходит, — попросил полковник.

— Да звони, конечно, — придвинул к краю стола телефонный аппарат Иван Фёдорович.

Полковник набрал номер, подождал, пока там возьмут трубку и проговорил:

— Марго, дочь жива… Ну-ну, успокойся. Большего сказать не могу… Всё, дома поговорим.

— Ну, и где все же ее искать? — спросил Иван Фёдорович.

— У Вашей дочери комната отдельная?

— Конечно, — удивился полковник.

— Вы можете показать мне ее комнату?

— Если это необходимо, пожалуйста.

— Давай, Николай Афанасьич, бери мою машину и езжай. Может, правда, что получится, — приказал генерал.

Квартиру открыла жена полковника. Ее заплаканные глаза испугано и с надеждой смотрели на мужа, а потом с недоумением и вопросительно — на меня.

Полковник, ничего не объясняя жене, провел меня в комнату дочери. Я сел на мягкий стул за письменный стол, который стоял перед окном, провел руками по крышке стола, и уже предчувствуя готовность мозга к измененному сознанию, ощутив мурашки, которые пошли по телу как при ознобе, попросил дать что-нибудь из вещей девушки. Жена полковника достала дамскую сумочку дочери, но я, заметив плюшевую обезьянку, сидящую в глубине кресла в углу, попросил подать мне ее. Я понял, что это то, что мне нужно, потому что от обезьянки исходила неуловимо энергия, которая больше, чем сумочка, связывала ее с девушкой.

Звон в ушах появился и исчез внезапно, не причиняя мне обычной при этом боли. Комната заколыхалась и растворилась в дымке, а когда дымка рассеялась я увидел девушку с фотографии. Она шла в обнимку с молодым человеком. Я видел их настолько четко, что описать не представляло труда. Он — красавец восточного типа. Правильные черты лица, черные густые волосы чуть длиннее, чем следовало бы иметь по канонам общих требований к прическе. Одет модно: безукоризненный костюм, тонкий галстук и узконосые туфли. Вот они поднялись в какую-то квартиру, она идет на кухню, что-то начинает готовить. Все неестественно медленно и как-то зыбко, словно я заглянул в параллельный мир. А, может быть, так и было?

— Вы знаете, — сказал я с некоторым удивлением к такому повороту. — У вашей дочери все в полном порядке.

— Что вы имеете ввиду? — занервничал полковник, употребляя свое, наверно, любимое выражение. — Что значит «в порядке»?

— Извините, — сказал я и описал все, что видел.

Жена полковника вдруг разрыдалась. Видно все последние дни нервы ее оставались на пределе, и выход оказался бурным; она, не стесняясь чужого человека, дала волю слезам. Реакция полковника меня удивила.

— Ах ты ж подлец! — с чувством проговорил полковник. — Вот сволочь. Все же увел дуру. Ну погоди ты у меня.

Потом полковник спросил:

— А где они, определить возможно?

— Точно сказать не могу, — признался я. — Это где-то на юге. Когда они шли, я видел пальмы. Картинка, которую я видел, ограничилась только этим.

Но у меня появилось ощущение временной протяженности. Не знаю, как это приходит, но ясно почувствовал, что через неделю дочь или появится сама, или от нее в этот срок придет весть, о чем я и сказал полковнику и его жене.

— Ну, все же, главное, что она жива, — сказал полковник.

— Теперь ты ее найдешь? — жена полковника молитвенно сложила руки на груди.

— А зачем? — грубо сказал, как отрезал, Николай Афанасьевич. — Людей по частному случаю поднимать? Потом стыда не оберешься. Нет уж. Если родители нужны — сама придет…

Через неделю Иван Фёдорович прислал за мной машину. Тот же молодой человек в штатском, который приезжал за мной в первый раз, доставил меня в дом на улице Салтыкова-Щедрина.

В кабинете начальника сидел полковник Самойлов. Когда я вошел, меня усадили на диван, снова поили чаем, а потом полковник сказал:

— Поразительно. Вы оказались совершенно правы. Через неделю, как вы и предполагали, дочь вернулась… Кстати, скоро она выходит замуж за этого молодого ловеласа, которого вы точно описали. Но, если честно, я до последнего дня не верил вашему предвидению, хотя где-то в глубине души и надеялся на благополучный исход. Спасибо.

— От себя тоже приношу вам свою благодарность и еще раз хочу попросить, чтобы это все осталось между нами. «Как я вам уже говорил, дело это, как не крути, все же личное и щекотливое», — сказал хозяин кабинета.

— Я понимаю, — заверил я.

— А после института — к нам, — предложил вдруг Иван Фёдорович. — Мы найдем вам достойное применение. Тем более, ваше образование связано с языками, а в нашем деле это не лишнее.

— Спасибо за предложение. Я подумаю, — ответил я, хотя на самом деле давно и твердо решил, что никогда не свяжу свою жизнь с этой организацией, и к этому меня подтолкнула неприятное и какое-то вязко-липкое знакомство с одним из сотрудников этого учреждения.

Как-то мне предложил встретиться некий человек в штатском, представившийся майором известной организации. Он расспрашивал меня об учебе в институте, сказал, что знает об отце и моих успехах в учебе, а также все о моих друзьях, потом долго рассуждал о патриотизме и о врагах, которые мешают нам строить социалистическое государство, и, в конце концов, предложил помочь компетентным органам разоблачить замыслы интуристов из США.

— Все, что вам нужно, это пройти в гостиницу, где живут иностранные туристы, познакомиться с кем-то из них, разговорить и выведать их истинные намерения, — настаивал майор.

— Да знаете, — сказал я, опешив от предложения, — я не смогу.