Я умер одновременно и вместе с бабушкой Пашей. Я летел в бесконечную бездну; я летел, а вокруг все рушилось и разноцветным калейдоскопом менялось и кружилось перед глазами… И разом все прекратилось, потому что я открыл глаза. Передо мной стояла мать и трясла за плечо.
— Что с тобой? Ты так стонал. Да у тебя жар, — мать приложила руку к моему лбу. Рука была прохладной, и ее прикосновение доставляло наслаждение.
— Да нет, ничего. Просто уснул, и что-то приснилось, — ответил я.
— Ну, спи, спи, — мать поправила одеяло, подняла книгу с пола, положила на стул рядом с кроватью и вышла…
— Ну и кому ж эти тыщи теперь? — спросила мать тетю Нину.
— А государству, кому ж? У нее-то никого не было. Кому копила?! А все жадность.
«Нет, — кричало все во мне, — это неправда. Не жадность, а святая материнская любовь. И не для себя копила, а для цели большой!»
Но я молчал. Видно так угодно кому-то было; ей оставаться осужденной, а мне молчать.
— …все жадность наша. Хотя б отказала кому, хоть бы и Моте. Сколько Мотя для нее сделала?! А то так, никому.
— Так Мотя и взяла бы.
— Да нет, Шур, там же не одна Мотя была. Да и муж у Моти милиционер. Не дал бы. Не положено.
— Да и то, правда. Чужое руки жжет. Потом как жить? Совесть замучает, — согласилась мать.
— А, может, что и взяла, — словно не слыша и думая о чем-то своем, сказала тетя Нина.
Глава 22
Лето идет на убыль. На берегу. Выбор профессии. «Мотяция». Беспокойная плоть Вальки Андриянова. Ожидание большого футбола. Ванька Коза. Конная милиция. Футбольный матч.
До футбольного матча оставалось больше двух недель, а город уже волновался и жил ожиданием большого футбола. К нам ехала знаменитая московская команда класса «А», чтобы сыграть товарищеский матч с местными чемпионами. Этот подарок городу преподнесли москвичи к годовщине освобождения его от фашистских захватчиков. Болельщики обсуждали на улицах волновавшие их вопросы: приедет ли Константин Бесков, будет ли Всеволод Блинков, Василий Трофимов и Виктор Царев. И будет ли стоять в воротах Хомич. Скептики утверждали, что ничего этого не будет. Приедут запасные, а то и вовсе вторая команда, побегают в свое удовольствие, проведут тренировку и укатят восвояси.
Но как бы там ни было, футбола ждали, и, как обещали афиши, матч состоится при любой погоде.
А пока погода стояла необыкновенно теплая. Все в природе налилось и достигло предела своей зрелости. Природа млела и томилась и, тяготясь своим изобилием, готовилась разродиться несметными своими дарами. Лето уже перевалило за свою вторую половину. Вода в речке стала холоднее. В народе говорили «Пророк Илья в речку помочился». После этого купались только самые отчаянные. А по утрам и вечерам ходить в маечке стало зябко. И птицы стали тише. Реже раздавалось их веселое щебетание и жизнеутверждающее пение. Птенцы давно выросли, окрепли и вылетели из гнезд. Вороны и то каркали как-то поособому, лениво и вроде потому, что им так положено.
Но до осени еще было далеко. Мальчишки сидели почти всей своей компанией на берегу под ремеслухой. Ветерок лениво играл темной густой зеленью листвы, и она, будто нехотя, отзывалась легким шелестом. С нами не было только Мишки Монгола и Ваньки Козы. Ну, Ванька-то от нас давно откололся и появлялся лишь изредка, но и тогда больше молчал и тяготился нашей компанией. А вот Монгола всем недоставало. Мальчишки с грустью сознавали, что потеряли своего капитана.
— Монгол теперь с Толей Длинным в хоровой кружок в Клуб Строителей ходит, — сказал Витька Мотя.
— Куда ходит? — не понял Каплунский.
— Туда. Ты что, глухой, чтоли? — окрысился Мотя и уже спокойней сказал:
— Я с ними тоже ходил, но мне не понравилось.
— А Монгол сказал, что тебя не взяли, — с усмешкой вставил Самуил.
— Чего не взяли? Сам не захотел, — беззлобно отмахнулся Мотя, — Чего там хорошего-то? Сто придурков стоят в куче и тянут: «ааа!». «А» да «а» — вот и весь хор.
— А откуда Толя Длинный взялся? Он же уезжал жить к матери, — спросил Каплунский.
— Приехал в техникум поступать. Да Монгол корешился с Толей с пятого класса, когда мать Толи еще с отцом Свистковым жила. Дома-то напротив, — объяснил Мотя.
— А он в какой техникум? — заинтересовался Алик Мухомеджан.
— В машиностроительный.
— Может и мы в машиностроительный? — Мухомеджан приподнялся на локтях с травы и посмотрел на Мотюстаршего.
— А чем железнодорожный хуже? — в голосе Моти звучала уверенность. — Чем плохо работать на железной дороге? Будешь поездами командовать. А если не захочешь, можешь где угодно работать. Хоть в связи, хоть где. А машинка, что? Только на завод. Всю жизнь через проходную и в четырех стенах, как в тюрьме.
— Да это да! — сразу согласился Аликпер, который волю не променял бы на золотые горы, потому что любил природу и рыбалку больше жизни. В этом деле он не признавал компаний и ходил по грибы и на рыбалку один. И грибником и рыболовом он был удачливым, и к его удаче относились с уважением даже взрослые рыбаки.
«Мухомеджану бы в лесники или в рыбнадзор», — лениво шевельнулась у меня мысль и вдруг обрела четкую форму: «не поступит». Это было опущение, которое вспышкой пронзило мозг и погасло, не оставив следа. Все произошло произвольно. Через минуту я уже об этом забыл. Есть вещи, о которых лучше молчать. Как об отце Изи Каплунского. Наверно, здесь действовал всесильный инстинкт самосохранения, и это срабатывало помимо воли.
— Ты готовишься? — ревниво спросил Мухомеджан Мотю.
— Да так, грамматику читаю, — неуверенно сказал Мотя.
— А я что читаю, что не читаю. Темный лес, — засмеялся Мухомеджан. — У меня всегда с русским нелады были.
— А у кого лады? — согласился Мотя. — Вспомни, как училисьто!
— А ты, Самуил, все же с нами не хочешь? Тоже в машинку идешь?
— У него, брат, Haум, мастером на пятом заводе работает, — пояснил Каплунский.
— А я думал, Наум портной, — сказал Мотямладший.
— Почему портной? — пожал плечами Самуил.
— Да все время в костюме ходит. Как Исаак.
Ребята засмеялись.
— Вовкин отец тоже в костюме ходит! — засмеялся Мотястарший.
— Вовкин отец инженером работает, все знают.
— А чего Монгола вдруг в хор потянуло? — вернулся к их разговору Пахом. Видно ему никак не давал покоя Монгол, который ни с того ни с сего потащился в хор.
— Так у него голос прорезался, — лениво отозвался Мотястарший. Руководительница сказала, что это после мотации.
— Чего? — не понял Пахом, — После мотяции?
— Ну, ты, в ухо хочешь? — обиделся Мотя. — Мотация у всех бывает. Это когда голос меняется. Когда в мужика превращаешься.
— Вот у тебя еще не прошла, потому ты и пищишь. А у меня уже прошла, видишь, голос какой грубый. Только я петь не умею. А Монгол вот запел.
— Это где ж я пищу? — от возмущения Пахом сел. — Да я сроду не пищал. Скажите, пацаны.
Пахом действительно не пищал. Голос у него был мальчишеский, но сиплый, и все это подтвердили.
— Ну ладно, не пищишь — согласился Мотя. — Но все равно у тебя мотация.
— Мутация, — поправил я. — Возрастная ломка голоса в период полового созревания.
— А ты, Вовец, откуда знаешь? — на всякий случай опросил Пахом.
— Читал.
— Вовец все знает, — польстил мне Мотястарший.
— Половое созревание — это как у Андрияна? — уточнил Пахом. Все засмеялись. Эту историю с Валькой Андрияновым знала вся школа.
Валька Андрианов в оккупации, как другие переростки, не был, но к шестому классу умудрился два раза остаться на второй год. Это был симпатичный крепкий парень, улыбчивый и не драчливый, но лентяй, каких мало. На уроках он сидел с такой постной физиономией, что его становилось жалко даже учителям.
Но с некоторых пор его стала беспокоить плоть, и он время от времени развлекался с не дававшим ему покоя предметом прямо на уроке. Особенно он приходил в волнение на уроке биологии. Молоденькая симпатичная биологичка была невысокая, худенькая, но с сильно развитой грудью. Эта грудь видно и доводила Андрияна до исступления. Он двигал рукой под партой, не сводя глаз с биологички. При этом физиономия его розовела от невыразимого удовольствия, и он сладострастно закатывал глаза. Сначала биологичка не понимала в чем дело. Только как-то раз сделала замечание: «Андрианов, что ты там все возишься?». В конце концов, ее не так беспокоил Андрианов, как остальной класс, который тридцатью парами глаз вдруг начинал косить в его сторону. Так долго продолжаться не могло, и однажды, когда началась очередная возня, биологичка, как бы невзначай приблизившись к Андриановой парте, вдруг кошачьим движением быстро откинула крышку. То, что она увидела, повергло ее в ужас. Она покраснела, глаза ее округлились, и она порыбьи стала хватать воздух ртом. Андриану бы прикрыться, но он уже не мог остановиться и с выпученными глазами и перепуганным лицом все же заканчивал начатое дело.