Мужики, перевалившие за тридцать, уже не делали различия между собой и нами, которые тоже незаметно перешли в разряд мужчин. Старшие жили на нашей улице и в нашем дворе, но жили мы с ними параллельно и до поры до времени у нас были разные дела и разные заботы, но время уровняло нас, перевело в общую категорию, соединило и смешало, и, к своему удивлению, я теперь видел среди них моих ровесников с другого конца улицы или улицы соседней. Я их тоже знал. С кем-то учился в школе, с другими играли улица на улицу в футбол, хотя дружить не дружили. Теперь некоторых из молодых связывала со старшими работа, и всех связывала выпивка.
Мужики собирались на бугорке за сараями, выходящими задами на дорогу. Улица всегда была немноголюдной и скопление авто и мототранспорта видела, может быть, единственный раз, когда женился Геня, таксист из прокурорского дома напротив. Тогда ошалевшие жители вывалили на улицу на страшный треск мотоциклетных моторов, сопровождаемых выстрелами из выхлопных труб, и на громкие и резкие звуки клаксонов легковых машин, от которых закладывало уши. Мало того, пыль поднялась и туманом зависла не меньше, чем при пыльной буре где-нибудь в степях Казахстана, Оренбуржья или Астраханкого края.
Геня ехал с друзьями в «Волге» с шашечками, а невеста с подругами в «Победе», тоже с шашечками, а впереди и позади легковых машин рычал и ревел десяток мотоциклов.
Свадьбу устраивали в ресторане, но Геня специально перед ЗАГСом проехался по близлежащим улицам, чтобы все видели, как нужно жить. У своего дома он вальяжно вышел из машины, оглядел соседей, которые кучно стояли у своих ворот, и видно остался доволен, потом вытащил из «Победы» свою невесту, маленькую и полную, похожую на куклу-неваляшку, в белом платье в пол (или в пыль) и в фате. Из ворот вышла матушка Гени и младшая сестра, их втеснили в машину к невесте, и кортеж, ещё немного пошумев всеми доступными средствами, укатил…
С женой Геня прожил с год и развёлся. «Стервой оказалась!» — зло и коротко отвечал Геня, когда соседки, лицемерно сокрушаясь, спрашивали: «Генечка, как же так случилось-то? Ведь такая хорошая пара были»…
Мужики часто стреляли у меня рубль, реже два и почему-то никогда больше. Иногда отдавали, иногда нет. Бегал за вином всегда Павел-пианист, прямой и плоский, словно аршин проглотил. Павел ходил быстро мелкими шажками и немного картавил. Просить сбегать его за вином нужды не было, он это делал с удовольствием, потому что однажды, когда он обернулся скоро, компания наперебой удивлялась, как это он так быстро в магазин смотался, мол, оглянуться не успели. Ему так лестна оказалось эта похвала, что он потом старался изо всех сил оправдать звание самого быстрого посыльного. Это ему удавалось, потому что он действительно бежал до магазина и обратно, а там, терпя ругань в свой адрес, умудрялся всё же не стоять, хоть в небольшой, но очереди и с шутками и прибаутками получал вожделенное.
Закончил Павел музыкальное училище и числился аккомпаниатором в Клубе учителя. Жил он на соседней улице Степана Разина, но в пределах района встретить его можно было где угодно, так что, казалось, что он вообще нигде не работает.
В каждом городе есть свои сумасшедшие и свои алкоголики, которых жители знают в лицо. Наши мужики были просто выпивохами. Павел был алкоголиком. Утром ему требовалось похмелиться, и он шел в сквер танкистов, где в это время в ожидании открытия винного отдела собирались такие же страждущие, у которых весь разговор сводился к вопросу: «у кого сколько есть?» и «где ещё достать?»
Глава 9
Тяжёлое похмелье Павла-пианиста. В винно-водочном отделе. Ещё один страждущий. Жизнь — это не то, что мы видим, а то, как на неё смотрим. На скамейках сквера Танкистов. Герой Советского Союза Мерцалов. Бессвязные разговоры нетрезвых собутыльников. Выговор от матери и подозрения начальницы.
В выходной день я с утра шёл к своим на Пролетарскую. Шёл не торопясь, вдыхая свежий воздух. Погода стояла замечательная: солнце ещё не успело прогреть как следует воздух, утренняя прохлада приятно ласкала кожу, и лёгкий ветерок трепал волосы. В этот день не хотелось ничего делать, и я просто бездельничал. На перекрёстке, у дома Свисткова меня догнал Павел. Он запыхался, был бледен и, прежде чем заговорить, держался за сердце и пытался отдышаться. Переведя дух, он сказал:
— Вов, дай семьдесят копеек.
У него был жалкий и виноватый вид, руки дрожали, а воспалённые глаза просительно смотрели на меня. Его мучало тяжёлое похмелье.
— Так ведь рано. Небось, ещё винные отделы не работают, — сказал я.
— Уже почти десять, — с трудом размыкая губы проговорил Павел.
— Пойдём, — и я решительно пошел в сторону Московской. Павлик как мог поспешал за мной.
У винно-водочного отдела стояли несколько человек. Продавщица уже заняла место за прилавком, а мужской народ нетерпеливо топтался в ожидании минут, которые тянулись убийственно медленно, до открытия.
— Вов, — попросил Павел. — дай мне деньги, там знакомый впереди стоит, он возьмёт.
Я дал Павлу рубль, но не ушел, а ждал в сторонке у витринного окна. Любопытство взяло верх над здравым смыслом, и мне вдруг захотелось окунуться в эту другую жизнь, где теряется связь с реальностью, где она становится иллюзорной и существует сама по себе.
Вскоре Павел подошел с бутылкой «Агдама» в руках.
— Вов, здесь в гастрономе есть буфет. Там можно стакан взять, — нетерпеливо, почти скороговоркой выговорил Павел.
Мытые стаканы стояли на подносе возле конусов с томатным и виноградным соками, и Павел хотел незаметно стянуть стакан, но на него прикрикнула буфетчица:
— А ну-ка, поставь назад! Ходют тут. На вас стаканов не напасёшься!
И задвинула поднос поближе к конусам.
— Паш, иди занимай место, я здесь сам разберусь, — я подтолкнул Павла в сторону высоких круглых столиков, предназначенных для скорого перекуса.
Я взял два стакана томатного сока и пару бутербродов с сыром, вежливо попросил пустой стакан. Буфетчица строго оглядела меня и стакан дала.
Павел маялся и на него жалко было смотреть. Он бы выпил и из горла, но стеснялся меня и смиренно ждал, пока я присоединюсь к нему.
— Ты будешь? — спросил он. Я покачал головой, он налил себе полный стакан и жадно выпил. Я подвинул ему тарелку с бутербродами, но он сделал страдальческую гримасу и отмахнулся, словно я предложил ему что-то неудобоваримое. Через минуту лицо его стало розоветь, глаза приобрели осмысленное выражение и вроде как подобрели, он чуть распрямился и к нему вернулась обычная живость.
За соседним столиком расположилась компания из двух молодых мужчин и женщины. Под глазом у женщины красовался лиловый синяк. Они разговаривали, как-то похохатывая и не стесняясь мата, хотя старались говорить негромко.
— Паш, плесни чуть… Здорово, Володь.
У стола стоял Колян Галкин с улицы Революции. Колян выглядел не лучше Павла-пианиста до того, как тот похмелился.
— Это Вовка бутылку купил, — Павел попробовал отшить нахлебника, но я сам налил Коляну, а заодно Павлу, сказав, что дам ещё на бутылку. Павел успокоился, а Колян одним махом осушил свой стакан.
За глаза Коляна звали Меченым из-за вырванного куска щеки, которая срослась, оставив глубокий шрам, а, может быть ещё и из-за мизинца и безымянного пальцев, которых не хватало на левой руке.
Он подорвался на мине, когда с братом и ещё одним пацаном из нашей седьмой школы, Толиком Беляевым, ходили в Медвежий лес за патронами и порохом. В лесу после войны, несмотря на то что минёры прочесали лес миноискателями, оставались ещё патроны, неразорвавшиеся снаряды и гранаты. Старшего Галкина разнесло на куски, Толику оторвало ногу и ранило в голову — он так и умер, не приходя в сознание. Младшему Галкину «повезло». Наверно, потому что он шел последним. Работал Галкин плотником после ПТУ, куда поступил после седьмого класса.
— Жена, сучка, ушла, — угрюмо сказал Колян. — Вчера вечером собрала вещи и ушла. Я говорю, Галь, дай рупь, раз уж уходишь. А она: «Хватит, — говорит, — надавалась». Да ещё, курва, свиньёй обозвала».