И Бёрнса:

Стихи английских поэтов сначала читали англичане, а следом выходил я и читал свой перевод. Зал принимал благосклонно, мне аплодировали, а я важно и с достоинством кланялся, как меня учил мой наставник, актер театра и кино. Все складывалось хорошо, но черт меня дернул прочитать перевод несомненно доброго человека Блейка «Лондон»:

Перед тем как я прочитал эти мрачные стихи, Стив, старший группы английских студентов, попросил публику принять во внимание, что это стихотворение написано английским поэтом в конце XVIII века и не имеет отношения к сегодняшней Англии. Но я, не обращая внимания на смущение англичан, бросал в зал с ораторским надрывом страшные строчки и клеймил:

Наши гости, студенты из Лондона, разводили руками и перешептывались, а я поставленным голосом добивал капитализм:

Последние строчки я произнес тихо, что прозвучало еще более трагически, чем у Блейка.

Зал ревел. Он принял концепцию. А до меня стала вдруг доходить нелепость происшедшего, и я с ужасом понял, что не только сделал глупость, прочитав это стихотворение, но и спровоцировал ситуацию, при которой неловкость чувствовали и гости, и те нормальные люди, для которых политика оставалась всегда чем-то второстепенным, а жили своей простой человеческой жизнью.

А зал не унимался, аплодировал, и кто-то даже выкрикивал: «Мо-ло-дец, мо-ло-дец!».

На край сцены вышел Стив, поднял руку, успокаивая зал, и снова повторил, что сейчас Лондон совсем другой и нельзя связывать его с тем Лондоном, который описывал Уильям Блейк.

Я поспешил уйти, не дочитав переводы из Байрона и Шекспира. Сгорая от стыда, дождался Стива, чтобы извиниться и объяснить… а что я мог объяснить? Стив натянуто улыбался, и смотрел на меня с легким презрением.

— Take off a crown, Steve, and do not judge. I repented, — сказал я смиренно. — We say: «Guilty head is not cut».

Стив снисходительно похлопал меня по плечу, и непонятно было — простил он меня или нет. Но в любом случае англичане должны были уехать к себе с неприятным осадком от бестактного поведения одного из советских студентов, которое задевало их национальное чувство.

По поводу этого инцидента куратор нашей группы, преподавательница английского, интеллигентная и воспитанная Екатерина Сергеевна Волкова, женщина в возрасте, которая работала с американскими концессионерами на Дальнем Востоке как переводчик ещё в середине двадцатых годов, сказала: «Как же вы, Володя, могли? Я была о вас более высокого мнения!». При этом она укоризненно покачала головой.

— Бес попутал, Екатерина Сергеевна, — только и мог в ответ вымолвить я.

Глава 8

Вечер в честь английской делегации. Знакомство с Леной, похожей на Милу. Лёгкая прогулка по Невскому. Кафе-мороженое. Инцидент. Я использую свою способность к гипнозу. Вынужденное объяснение с Леной. Демонстрация телекинеза. Лена растеряна.

Вечера танцев, которые устраивались время от времени по разным поводам, будь то праздник, приезд молодежных делегаций разных стран или окончание сессий, на этот раз состоялись в честь английской делегации.

Танцы меня никогда не занимали, и танцевал я плохо. В школе, уже в десятом классе, девочки учили нас на школьных вечерах танцевать вальс, танго, фокстрот, падеспань, падеграс и краковяк. Но эти танцы незаметно уходили из моды, и, разве что, только вальс еще охотно танцевали. Но здесь появлялась возможность попрактиковаться в языке, и я искал глазами какую-нибудь англичанку, с которой можно завязать несложный разговор о том, о сем.

Одна девушка чем-то неуловимо напомнила мне Милу, и я подошел к ней, когда зазвучал какой-то блюз. Мне нравились блюзы. Они навевают сентиментальное настроение, под них хорошо погрустить и вспомнить что-нибудь хорошее, например, школу и первое трепетное чувство, когда при виде нравящейся девочки с тобой начинает твориться что-то непонятное: душа замирает и хочется чем-то отличиться, чтобы она заметила тебя.

— Hello! May I have this dance? — попросил я.

— Yes, please, — ответила девушка.

Она улыбнулась, а ее подружки почему-то засмеялись. Я смутился, но мы присоединились к танцующим и стали двигаться в такт музыки.

— How do you like Leningrad? — спросил я.

— Thank you, I love it, — ответила девушка.

— I'm Vladimir. And what» s your name?

— I'm Lena.

— Helen? Lena is a russian name, — удивился я.

— So, I'm russian.

— А чего мы тогда говорим по-английски? — спросил я.

— Так ты первый начал, — засмеялась девушка.

— А я думал, что ты англичанка.

— Я учусь на третьем курсе. Только тебя я что-то раньше не видела.

— Я перевелся к вам из провинции, — объяснил я.

— А я коренная ленинградка, — просто сказала Лена.

Мы танцевали и следующий танец, но на большее меня не хватило, и я предложил Лене погулять по Невскому.

Лена чуть поколебалась, и мне показалось, что она как-то украдкой оглядела меня с головы до ног, но согласилась. Мы пошли в сторону Невского, разговаривая обо всем, что в голову приходило. Я вспомнил колхозный поселок, где мы собирали картошку, описывал красоты Карельского перешейка, потому что Лена на уборку картошки не ездила и на Карельском перешейке, как ни странно, не бывала. Она говорила о своем городе, в котором родилась, и тоже кроме Москвы и Сочи, куда их с мамой возил отец, нигде больше не была.

— А я море видел только в кино, да на открытках, — позавидовал я.

— Какие наши годы! — улыбнулась Лена.

— И то верно…

Мы шли по Невскому, с Леной я чувствовал себя хорошо, но в какой-то момент она вдруг сказала:

— Володя, ты не обижайся, но… — она замялась и выдавила из себя: — Ты очень странно одеваешься.

Я молчал, и она стала объяснять:

— Такие длинные и широкие пиджаки сейчас не носят. В моде короткие, как бы квадратные пиджаки; брюки узкие, а туфли остроносые.

Я невольно посмотрел на закругленные носы своих ботинок.

Сама Лена выглядела модно: в клубе на ней было светлое платье с широкой юбкой колоколом ниже колена с широким черным поясом, туфли на полушпильке, черные шелковые перчатки, на голове маленькая черная шляпка, а в руках — черная сумочка. На улицу Лена вышла в широком бежевом плаще с поясом.