Наверно, я никогда не смогу привыкнуть к этому необычному состоянию невидимого свидетеля несуществующей реальности. Все происходит в абсолютном безмолвии, и все яркое и живое движется в отличие от него очень медленно и кажется совсем нереальным.
Две женщины оттащили бабушку Пашу от могилы и силой увели. Бабушка совершенно обессилила, и ее почти несли. Люди расступились, сочувственно смотрели на нее и плакали…
Очнулся я уже в машине. Пахом испуганно смотрел на меня, а майор Сорокин озабоченно спрашивал:
— Ну, как, герой? Сейчас получше?
— Ничего, нормально, — вяло, с вымученной улыбкой ответил я.
— Это солнце! А я уж испугался. Зову, а ты будто не слышишь.
Тащил тебя, словно статую. У самой машины только стал ногами шевелить.
— Солнцем напекло, — убежденно сказал сержант. — У нас такое часто случалось. Идешь, пыль, солнце так жарит, что плюнь на ладонь — зашипит. Так идешь-то не час, не два, а верст тридцать прошагаешь. Глядишь, кто-нибудь из слабонервных и грохнется в обморок. Ничего, водичкой побрызгают, в обозе пару часов побудет и опять топает.
Женщин высадили у Полиного дома. Майор попрощался с ними, пожелал Варваре Степановне счастливого пути и повез домой нас с Пахомом. Нас подвезли к Голощаповскому крыльцу, и джип сразу окружили пацаны. Машины на нашей улице были редкостью. Соседи видели из окон, как мы с Пахомом долго вылезали из машины и майор жал нам руки.
Дома я нехотя поел, лениво отвечал на расспросы матери, полистал учебники и, наконец, взял книгу, которая лежала в зале на столе. «Психиатрические эскизы из истории», П.И. Ковалевский, СПб 1898 г», — прочитал я. Очередная книга, которую где-то выкопал отец.
Некоторые места, казавшиеся отцу важными, он подчеркнул. Я стал читать: «Более интересное и менее понятное в Жанне (Д» Арк) — дар предвидения и предчувствия. Трудно определить, что в передаваемом было правдой и что вымыслом. Со своей стороны мы можем сказать, что такие явления, несомненно, существуют. В них лежит частью та тонкая чувствительность, которая присуща лицам мечтательным с живым воображением, частью — область бессознательного и поныне для нас мало выясненного и непонятного».
Вот еще подчеркнуто: «Мы часто слышим об особенной способности некоторых лиц к предчувствию и даже предвидению… Когда у нас требуют объяснения этому явлению, то мы только находимся сказать, что это есть «особенная неведомая нам способность… Да мы и правы, говоря, что эта способность нам неведомая, потому что она нам недоступна. А кто знает, может быть… этот дар «предвидения» обязан своим существованием особенной способности людей рассматриваемой нами категории к расширению области восприятия… То что для нас кажется предвидением, для них это будет естественным ведением… А кто нам может поручиться, что люди не имеют более богатых и нам недоступных качественных восприятий? Это вполне возможно. В таком случае, в их сознание проникают новые ощущения, нам недоступные и непонятные, которые и создают в них те явления, которые известны у нас под именем предвидения».
— Галиматья какая-то, — мелькнуло у меня в голове. Глаза слипались, я отложил книгу и, не выключая света, провалился в мертвый сон.
В какой-то момент мне приснился сон, яркий и реальный до мелочей, как явь. То есть, это было больше, чем сон. Словно, мне кто-то навязывал некий ход событий, составленных из кусков, но связанный последовательным действием.
Мне опять снилась бабушка Паша.
Сначала в церкви. Она ставит святым по свечке. Долго молится, ее благословляет батюшка…
Бабушка Паша достает из сундука чистое белье, черное платье, черный кружевной платок. Потом сидит неподвижно на кровати, прямая и строгая, во всем черном. Ее застывшее лицо, оттененное черным кружевом, похоже на мумию. Лицо пугает женщину, которая вдруг появляется ниоткуда и зовет ее тихо:
— Бабушка.
Глаза бабушки Паши моргнули, и она чуть повернула голову, давая знать, что слышит.
— Скоро ехать. Надо б поесть перед дорогой. Бабушка Паша послушно встает и идет за женщиной, в которой я узнаю мать Витьки и Володьки тетю Мотю, соседку бабушки Паши…
Бабушка Паша с тетей Мотей едут автобусом. Народу в автобусе много, но их усаживают, уступив место. Они чужие, и на них смотрят с любопытством.
— Извините, вы чьи ж будете? — спрашивает кто-то.
— Она к сыну едет. Похоронен он у вас, — спешит объяснить спутница бабушки Паши и добавляет:
— В войну погиб.
В автобусе становится тихо.
А вот сон повторяет ту же полуявь, которая явилась мне, когда мы ездили с майором Сорокиным и двумя женщинами в лес и показывали место гибели сына Варваре Степановне.
Только плач бабушки Паши теперь явственно слышен и раздирает душу…
И вот последний отрывок сна. Рослый, плечистый мужчина с усами и усталыми глазами говорит бабушке Паше:
— Я председатель здешнего совхоза. Слыхал я, мамаша, к сыну приехали. Добро. Побудьте у нас, погостите. Если нужно что, не стесняйтесь… А люди у нас добрые, приветливые.
— Спасибо вам. Мы сегодня едем, — ответила за бабушку тетя Мотя.
— Чего ж так спешите-то? — спросил председатель.
— А плоха я теперь сынок… Домой поспеть надо. Теперь смерти ждать буду.
Бабушка Паша перекрестилась. Потом обратилась к председателю:
— Сынок!.. Я тут денег собрала… на памятник.
Председатель перебил, видно, ему было неловко:
— Да мы, мамаша, не забываем погибших-то. За могилой ухаживаем. Конечно, памятник деревянный…
— Да ты не обижайся, сынок. Могила ухоженная, и памятник хороший… Но ты уж возьми эти деньги. Я всю жизнь копила… Сделай уважение, поставь памятник большой, красивый.
— Много денег-то? — спросил председатель.
— Пять тыщ тут.
Бабушка положила на стол деньги:
— Мне они без нужды. Это для них, для ребят…
А потом я снова умирал вместе с бабушкой Пашей. Снова летел в бесконечную бездну, снова вокруг все рушилось и разноцветной мозаикой кружилось перед глазами.
Глава 7
Разговор матери с тетей Ниной. Моя бабушка Василина. Сын Николай и невестка Зинаида. Простое решение.
Проснулся я от скрипа половиц и чугунного стука сковородок о плиту. Это мать готовила завтрак. Я вспомнил сон, но, как ни странно, он меня не угнетал. Я выспался и чувствовал себя бодро. А когда я вспомнил, что сегодня воскресенье и не надо идти в школу, от удовольствия засмеялся. Я не стал вскакивать с постели, как делаю всегда, когда опаздываю в школу, позволив себе еще немного полежать, и даже чуть задремал, но, услышав голоса матери и тети Нины, окончательно проснулся.
— Мы вчера с Юрием Тимофеевичем в «Родину» ходили на «Индийскую гробницу». Я, Нин, так наплакалась. — Это говорила мать.
— А я все никак не попаду. Там билетов не достанешь. Такая очередища. — Это голос тети Нины.
— А нам знакомый Юрия Тимофеевича с работы достал. А так, что ты, разве выстоишь.
— Расскажи, Шур, — попросила тетя Нина.
— Сейчас расскажу, — пообещала мать и залилась вдруг тихим смехом.
— Что? Ты чего Шур? — тетя Нина невольно заразилась материным весельем, и в ее голосе тоже прорывался смех.
— Перед сеансом пел московский артист Бунчиков.
— Это тот, который по радио поет? — удивилась тетя Нина. — Они еще с Михайловым поют «Нелюдимо наше море». Этот баритоном, а Михайлов басом.
— Этот, этот, — подтвердила мать. — Так ты не поверишь, у него губы подкрашены.
— Да что ты? Как у женщины?
— Ну, не так ярко, но заметно. Я спрашиваю у Юрия Тимофеевича, зачем, мол, это? А он говорит: «Это же артисты. Они перед публикой выступают. И глаза подводят, чтобы ярче внешность была. Освещение-то искусственное, и черты лица, как бы, расплываются».
— И глаза подводят? — ахнула тетя Нина.
Потом мать с тетей Ниной о чем-то шептались. Тетя Нина засмеялась, потом наступила пауза, и тетя Нина снова попросила: