— Правильно, по чуму. Я носился по чуму и камлал, — подтвердил я.

— Вовонька, дитенок, — пропела бабушка. — Это твоя беспокойная душа рассказывает о том, что когда-то видела.

— Уж тогда скорее твоя душа вспоминала, что ты был когда-то шаманом, — усмехнулся отец.

— Почему? — спросил я.

— В восточных религиозных учениях есть такое понятие «реинкарнация», что значит «переселение душ». Явление это известно с древних времен. Еще Платон вслед за Пифагором разделял идею переселения душ.

— Что значит «переселение душ»? — Эта тема волновала меня, потому что в моих снах, похожих на яркие картинки, логичные в своем продолжении, часто терялась та грань, за которой кончается явь, и я пользовался любой возможностью, даже нелепой, чтобы объяснить эту мою раздвоенность сознания.

— Это значит, — продолжал отец, — что душа — бессмертна и со смертью физического тела переселяется в другое тело или даже растение.

— Что ты такое говоришь, Тимофеич? — возмутилась бабушка. — Душа-то бессмертна, но она никуда не переселяется. Господь забирает ее и определяет ей место. Какая в рай попадет, а какая в ад.

— Это в нашей, православной вере, мама. А я так думаю, что она никуда не попадает, потому что ее просто нет.

— Господь с тобой! Грех это, — бабушка перекрестилась и испуганно оглянулась на свою комнату, где висели ее иконы. Потом зашептала:

— Как же без души? Без души — это пень тогда будет, а не человек. Господь дает нам душу. Господь и отнимает. Ты же библию читаешь, и церковные книги я у тебя видела.

— Да веруйте вы себе на здоровье, мама, — сказал отец. — Я уважаю всякую Веру, и никого не хочу разубеждать. А библию я читаю, потому что хочу понять, где вымысел, а где правда. Чем, например, отличаются мусульмане от христиан.

— А тем и отличаются, что басурманы они, нехристи.

— Вот видишь, а они говорят, что мы неверные.

— Это пусть говорят, Бог их за это и покарает.

— Так уж и «покарает». А за что карать-то? Ты веришь в Бога и Христа, мусульмане верят в Аллаха и Мохаммеда, что для них то же самое, а Бог-то един.

— Один, один, батюшка. Истинно один. Спасибо за чай.

Решив не гневить Господа греховным разговором, бабушка встала, перекрестилась и пошла к себе в комнату.

— Ну, ты, Юр, связался, — недовольно сказала мать. — Что, поговорить больше не о чем?

— Извини, — смутился отец. — Как-то так получилось… Вот, думаю сам веру принять. Только не знаю, какая лучше, православная или мусульманская. А может буддизм? Но тогда в переселение душ придется поверить. Правда, после этого меня из партии выгонят, — пошутил отец.

— Буровишь ты, Юр, черте что, — возмутилась мать. — За столом сидишь. Ты лучше бы с Вовкой куда к врачам сходил. То летает куда-то, то чертовщину какую-то видит.

— Да не беспокойся ты, мать. Все у него нормально. Просто он немного не похож на других. У него более чувствительная нервная система. Поэтому и сны у него необычные. Его память запечатлевает любую, даже самую незначительную информацию помимо его воли, а потом она проявляется, во сне, например. Вот и весь фокус. Вот он говорит, что не знал таких слов, как «камлать», «чум», но ведь они как-то к нему в память попали.

— А как же одежда? А слова, которыми я духов вызывал? — неуверенно сказал я.

— Да все то же самое. И одежду ты мог видеть. Может быть, в музее.

— В музее шаманов нет.

— Ну, мало где? Я же говорю, что эта информация может откладываться в памяти непроизвольно. И радио, и подслушанные невольно разговоры… Не хочешь же ты сказать, что ты действительно был когда-то шаманом? — Отец потрепал меня по волосам, — Отдыхать надо больше. И меньше забивать голову всякой ерундой.

Глава 7

Отец и Леха. Пустырь. Метатель молота Алексеев. Ванька Коза. Рассказ о Ваське Графе. Леху увозит «черный ворон».

Лexy забрали. Он не ночевал дома, и его не было в общежитии. Бабушка Маруся сходила к хорикам, где жил какой-то Лехин знакомый, пришла в слезах, бухнулась к отцу в ноги и, тонко причитая, стала просить вызволить паразита Лешку из милиции. Отец недовольно хмурился, отчитывал мать, которая заступалась за брата, выговаривал бабушке, но куда-то ходил, перед кем-то хлопотал, и через неделю Лёха пришел домой.

На Леху жалко было смотреть. Блатной налет с него слетел как шелуха, будто его и не было. Леха осунулся, белесые ресницы растерянно хлопали, и было видно, что он напуган.

Леха появился утром, когда отец уже был на работе, и как шмыгнул в бабушкину комнату, так и просидел там до вечера.

Бабушка порхала из кухни в комнату, из комнаты на кухню, совала Лехе картошку с огурцом и все охала и сокрушалась, что он похудел.

Придя с работы, отец спросил коротко:

— Пришел?

— Дома, целый день сидит, не евши, в рот ничего не взял, — заскулила бабушка Маруся.

— Пусть зайдет в зал, — приказал отец.

— Леня, дитенок, иди, Юрий Тимофеевич зовет, — с нарочитой строгостью позвала бабушка и просительно к отцу:

— Ты ж его, сироту, не бей.

— Дура вы, мамаша, — возмутился отец. — Вам бы не заступаться, а просить меня, чтоб три шкуры с него, подлеца, спустил за его дела, а вы…

Отец не договорил и, махнув рукой, ушел в зал. Из своего убежища вышел Лexa. Он не знал, куда деть руки, то засовывал их в карманы, то вытаскивал, и они щупали и мяли рубаху, а глаза его бегали загнанными зверьками.

— Ой, дитенок, сиротинушка моя горемычная, головушка горькая, — вполголоса запричитала бабушка, поглядывая на дверь в зал.

— Леонид, — послышался голос отца.

Леха втянул голову в плечи и шагнул в комнату с видом обреченного на смерть. Я было сунулся за ним следом, но отец выставил меня за дверь, и я сидел, прислушиваясь к тому, что происходило в зале. Бабушка мягко, как кошка, ходила по кухне, промокала глаза концом головного платка и тоже прислушивалась.

До нас доносился сердитый голос отца, но слов было не разобрать. Только отчетливо выговаривал рыдающий голос Лехи: «Отец, гад буду, если…» Наконец, дверь распахнулась, и вышел Леха с красными мокрыми глазами и жалким оскалом зубов с огненным сиянием золотой коронки.

— За отца душу выну, — пообещал Лехa и ушел в бабушкину комнату додумывать свою дальнейшую жизнь…

На улице никого не было, и я побежал на пустырь. В это время на пустыре тренировался чемпион области Юра Алексеев, и мы любили смотреть, как он метает свой молот. Пацаны кучно сидели на пригорке и следили за чемпионом. В спортивных шароварах, до пояса обнаженный, Алексеев, раскручивал над головой ядро на металлическом тросе, поворачивался вслед за ядром несколько раз сам и выпускал снаряд. Ядро тянуло спортсмена за собой, и он балансировал на одной ноге, удерживая равновесие, чтобы не переступить черту, и следил за полетом снаряда, который со свистом, рассекая воздух, мощно летел, неся за собой трос с ручкой, будто хвост кометы; опускался по дуге и глухо бухал о землю, замерев в выбитой им лунке. Алексеев так и стоял на одной ноге, провожая взглядом ядро и наклоняясь, будто сам летел вместе со снарядом, и только когда снаряд падал, он, словно спотыкался обо что-то, выпрямлялся и шел к концу поля.

Алексеев долго щупал землю или воронку, вырытую ядром, чистил шар снятой рукавицей и, наконец, возвращался на исходную позицию. Меня всегда удивляло, что он тащил ядро через все поле назад, а не бросал его оттуда еще раз.

— Юрик, сколько? — деловито осведомился Пахом. Алексеев даже не посмотрел в его сторону, расставил ноги, потоптался, как бы врываясь в вытоптанный пятачок, и снова закрутил молот над головой.

— Меньше пятидесяти, — сочувственно перевел Мухомеджан.

— Ну что, Вовец? — поинтересовался Монгол. — Твой отец Лёхе врезал? Ребята отвели глаза от поля и уставились на меня.

— Нет, — разочаровал я их, — не врезал.

— Почему?

— Откуда я знаю? Отец с ним целый час о чем-то говорил, а дверь была закрыта.