Про своё видение во сне я никому не рассказал, только на следующий день после уроков зашел в библиотеку и спросил у Любови Ивановны, есть ли у неё портрет кого-нибудь из Печокасов.

— Конечно, — обрадовала меня библиотекарша, повозилась в тумбочке письменного стола и достала тоненькую папочку. Это были те материалы, которые она собирала по дому Печокасов. Она подала мне, Бог весть как попавшую к ней старую фотографию на картоне с надписью вязью «Н. Соколов», очевидно обозначающую салон фотомастера, и я узнал человека из моего сна.

— Это Александр Печокас, брат Константина, — пояснила Любовь Ивановна. А что случилось? Зачем вам?

— Да так, — ушел я от ответа. — Блажь такая. Захотелось вдруг посмотреть на того, кто держал в руках шедевры ювелирного искусства, принадлежащие царице.

— Да, жаль только, что это всё бесследно исчезло. Как испарилось. Там же были тиары и бриллиантовые колье, представляющие художественную ценность.

— А знаете, — Любовь Ивановна вдруг перешла на шепот, — я рада, что эти ценности тогда не нашли. Всё равно всё ушло бы прахом. Для власти ведь это были обычные средства, которые заткнут очередную дыру в разваленном хозяйстве.

Я укоризненно покачал головой и показал на двери.

— Да ладно, — легкомысленно отмахнулась Любовь Ивановна. — Здесь никого нет.

— Любовь Ивановна, в доме потайной ход есть?

— Я думаю, есть, но мало кто об этом знает. Говорят, органы его замуровали и заштукатурили ещё в те годы, после того как закончили обыски…

На этом мои приключения с поисками кладов закончились.

В местных газетах появилось официальное сообщение, в котором говорилось о том, что «экспертами при содействии опытного экстрасенса проведено тщательное исследование мест возможных тайников не только так называемого «золота Колчака», но и предполагаемых тайников с драгоценностями, в том числе в известном доме Печокасов. Как и ожидалось, ни золота, ни драгоценностей обнаружено не было». Дальше шли разъяснения технического характера: куда были потрачены деньги золотого запаса Колчака, и была ли вообще шкатулка с царскими украшениями, а если и была, то её ещё до прихода красной армии переправили за границу, ну, и так далее. Допускалось, что в старых домах бывших купцов и промышленников, сбежавших от народного гнева до прихода Красной армии, могли оставаться клады с какими-то сбережениями на чёрный день, которые они не успели унести с собой, но это могут быть лишь незначительные суммы. Бывает, когда дома сносятся, находят монеты, даже золотые, а чаще царские бумажные деньги, не имеющие никакой ценности.

На эту тему прошли передачи по местному радио. Говорят, что на предприятиях с коллективами тоже были проведены разъяснительные беседы. Так что генерал слово своё сдержал, когда говорил, что представит всё «так, чтобы это выглядело сверхубедительно».

Глава 23

Вынужденный уход из театра. Немка Эльза Германовна и инспекторша РОНО. Государственная позиция РОНО в вопросе преподавания. Мой метод обучения английскому подрывает устои социализма. Угроза увольнения. «По собственному желанию». «Крамольные» разговоры в учительской.

Из театра я ушел.

Эльвира не удержалась и «по секрету» рассказали обо мне, конечно, без умысла, подруге по цеху, а та, как водится, другой подруге и в конце концов весть о том, как я вылечил Леонида, разнеслась по театру.

Сначала я стал замечать повышенное внимание тех, с кем работал бок о бок, потом на меня посмотреть приходили, как бы невзначай, дамы из Элькиного пошивочного, из гримёрного, бутафорского и реквизиторского цехов. Наконец, когда меня опять зазвал в свою гримёрку Яшунский, моему терпению пришел конец.

— Это правда? — спросил в лоб Яшунский.

— Что правда? — прикинулся я дурачком.

— Что вы можете вылечить любую болезнь?

— Любую болезнь может вылечить только господь Бог, — ответил я, чувствуя раздражение.

— Ну, вылечить от заикания — это не всякий доктор сможет, — возразил Яшунский. — А вот Веронской могли бы помочь? А то у неё как спектакль, так истерика: ревёт, как белуха и остановиться не может.

Яшунский засмеялся, и я не понял, серьёзно это он или шутит.

— Это ей к нервопатологу обратиться нужно, — сказал я, исподлобья глядя на Яшунского.

— Ну, а если серьёзно, от головной боли можете помочь?

— Могу, — не стал я запираться.

— Там Филиппов мается. У него последнее время частенько случается. Злой ходит, хоть не подходи.

Филиппову я помог. Но потом ко мне стали обращаться чуть не ежедневно. Причём запросто и бесцеремонно: обращались с головной, реже с зубной болью. Отказать я не мог, но это меня напрягало: в театре я просто становился каким-то штатным лекарем, чего не хотел и против чего вся моя сущность восставала.

Давыдовичу я сказал, что ухожу из-за нагрузки в школе, а с Борисом Михайловичем Кашириным тепло попрощался, поблагодарив за уроки, которые я получил в народном театре, и за участие и тёплое ко мне отношение здесь, в драматическом театре, где мы иногда с ним встречались и не подолгу разговаривали…

А из школы мне пришлось уйти, чтобы меня не уволили за то, что я, «поддавшись тлетворному влиянию Запада, использовал методы обучения, которые несовместимы с нашей советской идеологией». Директор Кирилл Михайлович, будучи человеком адекватным и не злым, позволил мне уйти с формулировкой «По собственному желанию» и даже по секрету назвал виновницу всей этой нелепой истории. Это была немка Эльза Германовна, которая когда-то хвалила меня за произношение и за интересное ведение урока. Эльза Германовна время от времени сидела на моих уроках, но я относился к этому, как к естественной в школе практике: учителя посещают уроки друг друга с целью обмена опытом. Я тоже пару раз присутствовал на уроках Эльзы Германовны, правда, мне и в голову не могло прийти, чтобы обличать её в том, что не соответствовало моим представлениям о её методах преподавания, а вот Эльза Германовна взяла, да и написала на меня донос в РОНО.

Меня не удивило, когда ко мне на урок пару раз зашёл директор школы, но насторожило, когда на уроке появилась инспектор РОНО, худая невысокая женщина со строгим озабоченным лицом и в строгом черном костюме, состоящим из юбки ниже колен и жакета, застёгнутого на все пуговицы. Она села на свободное место за последнюю парту, во время урока что-то беспрерывно писала и ушла, не сказав ни слова. Хотя директор и предупредил меня об инспекторе РОНО, это внимание ко мне было непонятно, и я терялся в догадках, с чего это вдруг моей персоной заинтересовался РОНО.

— Кирилл Михалыч, а чего РОНО ко мне-то? — спросил я.

— Да, белиберда какая-то, — отмахнулся директор и заспешил в свой кабинет.

Разъяснилось всё вскоре. После урока меня вызвали к директору. В кабинете сидела инспектор РОНО. Я вошел и ждал, что меня пригласят присесть, но инспекторша лишь попросила подойти поближе, и я стоял, невольно чувствуя себя провинившимся школьником, изображая картину художника Григорьева, где прорабатывают двоечника на комсомольском собрании.

— Изучая иностранные языки, ученики должны быть изолированы от тлетворного буржуазного влияния, чтобы у них не развивалось низкопоклонства перед Западом, — строго начала инспекторша, обращаясь ко мне. Остановилась, посмотрела на директора. Тот согласно закивал. Инспекторша снова повернулась ко мне, выдержала паузу и спросила в упор:

— Вы с этим согласны?

— Конечно, — ответил я.

— А зачем же вы включаете в свою программу стопики про то, как хорошо живётся студентам в Англии и в Америке, и вообще рассказываете небылицы из истории и культуры этих стран. Это же прямой подрыв нашего социалистического уклада.

Слова про подрыв социалистического уклада меня насторожили.

— Извините, — не выдержал я. — После этих слов меня можно прямо из этого кабинета в ГУЛАГ отправлять.

— Ну, зачем вы так-то уж? — смутилась инспекторша.