— Мила!? — я растерялся, а сердце заколотилось вдруг так, что мне показалось, и мать, и отчим слышат, как оно бьётся в груди.
— Это, мам, Мила… Она училась здесь… на филологическом, — проговорил я, смешавшись, встал и подошёл к полкам с книгами, потому что мне показалось, что краснею. Слишком неожиданным было для меня то, что Мила приходила к моей матушке. И я понял, для чего ей это было нужно: она любила меня, ждала и хотела прикоснуться хотя бы к части меня в лице моей матери и дома, где оставался мой след. Я представил, как нелегко было ей решиться на это, и мне передалось состояние, в котором она находилась, когда переступила порог квартиры моей матери и отчима и сама познакомилась с ними, хотя это я должен был давно представить её своим близким и матери в первую очередь.
Странное чувство охватило меня. Мне хотелось немедленно, сейчас же, ехать к ней, увидеть, обнять и больше не расставаться никогда. Теперь я знал наверное, что она всё ещё любит меня, и знал, что только она мне нужна и никто больше. И холодный страх, от того, что может случиться непоправимое, если я промедлю, стал закрадываться в душу…
Я кое-как попрощался, быстро пошел в прихожую, надел туфли и выскочил за дверь, оставив в недоумении и мать, и отчима, которые, хотя и знали за мной некоторые странности, привыкнуть к ним не могли.
Глава 2
На такси во Мценск. Родители Милы. Враждебный приём и нелицеприятный разговор. Удручающее письмо. «А нужно было просто любить». Всепонимающий таксист.
На Ленинской я поймал такси. «Во Мценск», — сказал я нервно, садясь рядом с водителем. Водитель колебался, и я добавил: «Туда и обратно». Водитель, молодой малый в лихо сдвинутой на бок кепке, бросил на меня изучающий взгляд и заломил цену. Потому как решительно я сел в машину, он понял, что я спешу и не стану торговаться.
До Мценска мы домчались меньше, чем за час. Я знал адрес Милы. Она жила с родителями в центре в трёхэтажном кирпичном доме. Я нашел нужный дом, с замиранием сердца поднялся на второй этаж и позвонил. За дверью сначала стояла тишина, и я нетерпеливо нажал ещё раз на кнопку звонка, но тут же послышался щёлк английского замка, и дверь открыла мать Милы, которую я сразу узнал, хотя ни разу не видел. Мила была всеми чертами похожа на мать, не потерявшую былую красоту, которую чуть сгладило время, но утратившую свежесть, присущую юности.
— Елена Кирилловна, могу я видеть Милу? — спросил я, от волнения забыв поздороваться.
— Кто там? — раздался мужской голос из глубины квартиры.
— Не знаю, Милу спрашивает, — растерянно ответила мать Милы.
В прихожую вышел высокий сухощавый мужчина в очках, одетый по-домашнему в шерстяной синий спортивный костюм. Это был отец Милы, Олег Витальевич.
— Вы кто? — строго спросил отец Милы.
— Олег Витальевич, я Володя, — назвался я. — Мне очень нужно поговорить с Милой.
— Володя? — у отца Милы сузились глаза. — Так вы Володя?
В голосе Милиного отца появилась ирония.
— И вы осмелились сюда прийти!? Ни Мила, и тем более мы с Еленой Кирилловной, не желаем вас видеть. Уходите.
Я не ожидал такого приёма и немного растерялся.
— Одну минуточку, Олег Витальевич. Объясните толком, в чём дело и чём я перед вами провинился… Может быть, я прежде поговорю с Милой?..
— Какой нахал! — Олег Витальевич повернулся к жене. — У него ещё хватает совести спрашивать, чём он провинился!
Елена Кирилловна стояла столбом и молчала, а лицо её покрылось красными пятнами.
— Вы разрушили её семью. Это из-за вас она развелась с хорошим порядочным человеком. Вас не было в её жизни четыре года, не считая вашего обучения в институте. Вы черт знает где болтались, извините за грубость, а она сходила с ума, ждала, верила вам…
— Я её люблю! — воскликнул я в отчаянии от того, что сейчас слышал от родителей той, с которой хотел связать свою жизнь и без которой уже не мыслил существования. — И всё совсем не так. Вы же ничего не знаете.
— А что мы должны знать?.. Мы вообще вас видим в первый раз.
— Олег Витальевич, давайте пройдём в комнату и поговорим спокойно. Я всё объясню.
— Нет уж, говорите, что хотели сказать и, пожалуйста, уходите.
— Я знаю, что Мила тоже любит меня, — выговорил я с каким-то отчаянием.
— Не знаю, какими средствами вы морочите головы наивным дурочкам, — с сарказмом сказал Олег Витальевич. — У вас же, говорят, какие-то там сверхъестественные способности.
— Да глупости всё это, — пылко возразил я. — Причём тут какие-то способности? Если мои эти, как вы выразились, сверхъестественные способности в чём-то и виноваты, так это только в том, что они мешали адекватно воспринимать себя, что останавливало меня, и я не мог себе позволить принять скороспелое решение. И именно, потому что люблю Милу. А когда она вышла замуж, я уехал, чтобы забыть её и не мешать её счастью. Только счастья от этого замужества не случилось, потому что оно было без любви. И вы это знаете…
Теперь я чувствовал неприязнь к отцу Милы и мне не жаль было её матери, которая плакала, стоя чуть позади мужа, и промокала глаза платочком.
— Дайте мне поговорить с Милой! — потребовал я.
— Милы нет. Она уехала от нас к бабушке, которая живёт в другом городе. И работает там.
— Почему же она мне об этом не сказала? Я же писал ей. И почему я от неё не получил ни одного письма?..
И вдруг меня осенило:
— Так вы утаивали мои письма к ней? — я задохнулся от ярости, огнём пронзившей мой мозг. — Это подлость!.. Дайте мне её адрес.
Отец Милы совершенно не смутился и резко сказал:
— Я ещё раз прошу оставить Милу в покое. Никакого адреса я вам не дам, потому что она тоже видеть вас не хочет. А чтобы вы не сомневались в моих словах, которым вы можете не верить, я покажу её письмо, в той части, где она говорит об этом.
Он ушёл в комнату и вернулся с листком, сложенным вчетверо по размеру конверта. Прежде чем дать мне письмо в руки, отец Милы сложил его так, чтобы остался нужный текст, сказав при этом:
— Вот читайте. Остальное вас не интересует, потому что это наше личное и касается только нас.
Я взял в руки листок с письмом и стал читать:
«…если вы имеете в виду моё увлечение, которое я принимала за любовь, то я хочу забыть его, как страшный сон, потому что ждать и пребывать в надежде на взаимное чувство, невыносимо. Я все последние годы жила как на вулкане. Так что стараюсь вычеркнуть эту глупость из головы так же, как своё нелепое замужество. За мной и здесь пытаются ухаживать, но у меня в душе ничего не осталось кроме полного равнодушия, и сейчас я хочу только одного, чтобы все оставили меня в покое».
Это был почерк Милы. Я вернул письмо и, ни слова не говоря, вышел из квартиры, несколько минут стоял на площадке между этажами, глаза застилал туман от выступивших слёз. Я думал о Миле, и мне её было до боли жалко. Я винил себя, потому что я, и только я был виноват во всем, что с ней происходило, в том, что душа её находится в смятении, в том, что она потеряла душевное равновесие, а вместе с тем и покой.
Говорят же, чтобы что-то получить, нужно сначала отдать. А что дал Миле я? Я не дал, я отнял, отнял душевный покой и посеял смятение в её душе, а вместе с тем поколебал её веру в настоящую любовь. Я забыл истину: чтобы нас полюбили, мы должны сами полюбить. А моя любовь была эгоистична. В моей любви было больше «Я» и моих сомнений, самокопания и самоедства. Мой рациональный ум взвешивал и размышлял, а моя совесть прикидывала, как нужно поступить в том или другом случае, так или этак. А нужно было просто любить, потерять голову, не рассуждать, а броситься в омут чувств без оглядки и слушать не разум, а сердце… И за что меня тогда любить? Мила права. На ум пришли чьи-то незатейливые стихи: