– Иди… Вместе с Гермией и мальчишкой, а я присмотрю за костром – пообещал ветеран. – Ягненок еще не пропекся. Придется золу кожей прикрыть.
Вино изрядно подействовало на Гая: ноги заплетались, а в мыслях была какая-то каша… Нехорошо, муторно было… То ли от вина… то ли от понимания – не то он что-то делает, нельзя уходить… И этот изуродованный бывший легионер – не командир Гаю, чтобы отдавать приказы. Но ауксиларий поднялся и поплелся в гробницу вслед за женщиной и мальчишкой.
Едва укрылись, тут же налетела гроза, ветер ревел, гром грохотал, и даже сквозь узкую щель входа холодный блеск молний ослеплял. Дождя пока не было – гроза бушевала сухая. Гай извлек из-под туники амулет и теперь при каждой вспышке молнии и раскате грома подносил его к губам.
Мальчишка забился в угол и тоже шептал какие-то обеты. А вот женщина, похоже, вовсе не боялась грозы. Она сидела – прямая, неподвижная – и чему-то улыбалась. Верно, поджидала, когда душа казнимого расстанется с телом. Гай, продолжая дрожать, вдруг ненадолго провалился в какой-то короткий бредовый сон, а когда очнулся, ощутил, что в гробницу тянет мерзким едким дымом – верно, подожгло что-то неподалеку молнией – быть может, сухой тополь, на котором сидели вороны. Снаружи шумел дождь, и было темно – молнии отблистали, гром отгрохотал.
Гай ухмыльнулся, довольный, и заснул уже крепко-крепко. Последнее, что он запомнил, – это женщина, которая склонялась над ним. Лицо ее кренилось, тело чуть ли не падало, а сам Гай плыл куда-то, проходя легко сквозь мрамор…
Во второй раз Гай проснулся уже на закате. Гроза ушла окончательно – ровный розовый свет лежал на каменных плитах у входа. Никого в гробнице, кроме него, не было. Солдат поднялся с надгробия, встряхнулся… вышел. Под навесом портика, у ног граций были сложены его нехитрые пожитки, стояло прислоненное к одной из статуй копье. Гай совершенно не помнил, чтобы приносил свои вещи сюда. Здесь же, завернутая в листья лопуха, лежала половинка запеченного ягненка и стояла фляга с вином.
Гай вышел из тени портика. Глянул на крест и обомлел… вместо креста к отмытому грозой вечернему небу поднимались обугленные обломки – и к ним было все еще прикручено (или прилипло, спаянное жаром?) обугленное черное тело.
– Юпитер… – только и простонал Гай.
Он подошел к телу – черный череп озорно скалился на единственного зрителя белыми зубами.
Гай принюхался – от тела и креста все еще несло чадным духом. Совсем не запах дерева или горелого мяса. Ясно было – гроза сожгла мерзавца, но отчего такой смрад – понять Гай не сумел. Уж не сама ли Геката со своими псами явилась сюда, чтобы забрать темную душу казненного в Аид?
– Верно, мерзкие преступные дела так пахнут… – пробормотал солдат.
Служил бы он на Востоке – знал бы тогда, что это запах сгоревшей нафты.
Глава II
Эпиктет, Помпоний, Сладкоежка…
Даже в беспамятстве Прокруст чувствовал, как ему больно. Возвращаясь, выплывая из темноты на маячок масляного светильника – со стоном, воем, криком, – первое, что он ощутил, это боль в каждой частичке тела – ныли руки, ноги, спина, шея, вся кожа зудела, губы распухли липкими подушками. Веки почти не открывались, и желание было их не просто чесать – содрать ногтями с лица. А любое движение тут же вспыхивало болью в каждой косточке, каждой жиле.
Раз больно – значит, жив – решил он про себя. Но не знал еще – радоваться ли этому открытию. Может, лучше было умереть, нежели терпеть такое!
Однако спасению своему Прокруст не удивился. А стоило бы дивиться, что, провисев почти целый день на кресте, остался он в живых.
– Где я? – спросил, оглядываясь. Маленькая темная спаленка без окон. Золотистый ореол над светильником дрожит – вот-вот погаснет. Завешан кожей проем. Кожа колышется – верно, там, за дверью, не коридор, а сразу – двор.
Подле кровати сидела женщина.
Он помнил ее лицо – смутно. Где, когда? Кажется, она бежала за ним по узкой кривой улочке в тот день, когда он, подобно волчаре, нес ее дитя-ягненка. Мальчишка был тяжеленький – лет, кажется, семи. Женщина нагнала, вцепилась так, что затрещала ткань туники, лопнула на спине. Он отшвырнул мальчишку, шмякнув того о стену, чтоб не попытался встать, затем схватил женщину за горло и тоже ударил о каменную кладку – только с виду он был мелок и слаб. А на самом деле жилист и вынослив – никто другой не выдержал бы так, как он, крестную муку. Но тогда он не думал о кресте, он думал о том, чтобы эта сука, порвавшая ему тунику, заткнулась, и она замолкла, сомлев, сползла по стене, кулем распласталась на мостовой… Он помедлил, перевернул ее на бок, задрал тунику и гиматий, быстренько оприходовал женщину, затем подобрал скорчившегося на земле мальчишку и понес дальше… Только вышла промашка – уж больно круто приложил он о стену мальчонку, сломал челюсть – лицо отекло, перекосилось, сделалось уродливым… и Сладкоежка ребенка не взял – пришлось продать одноглазой старухе Грайе за несколько денариев…
– Вспомнил меня? – спросила женщина, раздвигая в усмешке губы. – Вижу, вспомнил…
Она поднесла к его губам кубок, и он покорно выпил, почти уверенный, что пьет сок цикуты.
Напиток был приторный, терпкий. И – о, чудо – принес облегчение. Боль как будто смазалась, притихла.
– Помню, – сказал Прокруст, хотя ничего говорить не хотел.
– Знаешь, где Аристобул? – Женщина опять наклонилась к самому его лицу.
Изо рта у нее противно пахло, но у Прокруста даже не было сил отвернуться.
– Не помню… – прохрипел воришка.
– Еще вспомнишь… – пообещала женщина.
Четыре дня Прокруст провел в бреду между жизнью и смертью. На пятый ближе к вечеру в комнату его явился парнишка-подросток, и вдвоем с женщиной они выволокли спасенного преступника из дома. Впрочем – домом строение можно было назвать с большой натяжкой – полуразвалина, сгоревшая несколько лет назад, да так и не восстановленная (скорее всего, по причине отсутствия у хозяина средств).
Во дворе (по бокам шли какие-то горевшие лет пять назад постройки без крыш) Прокруста привязали к деревянному столбу. Качественно привязали. И тогда появился седой ветеран с изуродованным лицом, широкоплечий, коренастый, жилистый, сразу видно – куда сильнее Прокруста. Страшнее старых шрамов были глаза старого вояки – холодные, без блеска, как металл нечищеного клинка.
– Два мальчика, – сказал ветеран низким хриплым голосом, от звука которого почему-то сразу вспоминались камни, что катятся по склону и настигают – неотвратимо, давя насмерть. – Один – Аристобул – сын этой почтенной женщины, чья лавка тканей возле фонтана. Второй – тот, что похищен был из гостиницы, когда я дрался с одним человеком, имя которого тебе знать необязательно. Но ты хорошо его запомнил – потому что получил удар кинжала в руку от него на прощание. Ирана та еще не зажила. Но добычу свою ты уволок. Мальчик был совсем маленький, и звали его Гай. Где он теперь?
– Я не знаю… откуда… – залепетал Прокруст, в этот миг он сильно пожалел, что очнулся не в молочном прибрежном тумане Стикса, а в этом заброшенном и сожженном доме.
– Ты знаешь… потому как соврал во время дознания. Я ходил по рынку и многих спрашивал – нет на рынке рабов в Эпире человека, который скупает свободных. Ведь ты заявил под пыткой, что хотел продать девчонку на рынке. Но я не нашел ни одного, кто бы скупал свободных детей на рынке запросто, не опасаясь городской стражи. Однако дети пропадают. Вот уже четыре года, как пропадают дети приезжих богачей, и никто никогда их потом не находит. Ты пытался украсть девчонку римского всадника. Городского палача ты обманул. Но меня не обманешь. Кому ты должен был ее доставить?
Прокруст облизнул губы.
– Я забыл имя… – Ничего умнее в этом своем отчаянном положении не придумалось. – Пока висел на кресте, память отшибло… Правда-правда, ничего не помню… совсем…
Ветеран отвернулся и принялся ворошить угли в сложенном тут же на каменных плитах примитивном очаге. Прокруст заметил, что в углях лежит обломок меча.