Пелена спала, и я увидел деревянный домик на косогоре, покрытый щепой. Еще не ночь, но уже темно. Луна освещает дом с четырьмя окнами. Света в окнах нет. Забор. Скорее штакетник. Открылась калитка, и во двор вошел высокий мужчина. «Это тот, который убил дядю Павла», — узнал я, хотя лицо его я увидел только, когда тот вошел в дом и включил свет. Мужчина вынул из кармана брюк бутылку водки и поставил на стол, потом подошел к зашторенным полкам, взял граненый стакан, миску с огурцами и тоже поставил на стол рядом с водкой.

Изза цветастой занавески вышла молодая женщина в нижней рубашке чуть выше колен. Волосы ее были распущены. Видно, она уже легла спать, и мужчина помешал ей. Женщина стала что-то говорить ему, он отвечал, потом она повернулась и ушла опять за занавеску.

Мужчина открыл бутылку, налил полный стакан и выпил. Взял огурец, откусил от него и бросил назад в миску. Вот он достал из внутреннего кармана пиджака портсигар. Я сразу узнал портсигар дяди Павла. Простой алюминиевый портсигар с выбитым на крышке кремлем. Я даже знал, что на ребре (сразу и не заметишь) нацарапаны инициалы дяди Павла: М.П.П. — Мокрецов Павел Петрович. С минуту мужчина рассматривал портсигар, потом открыл. Портсигар был пустой. Я вспомнил папиросы «Север», которые лежали рядом с дядей Павлом на бревне. Он почему-то не стал набивать свой портсигар.

Мужчина захлопнул крышку, подержал портсигар в руках, затем подошел к стене, на которой висела большая рамка с фотокарточками с небольшим наклоном, нижней частью опираясь на два гвоздя, и сунул портсигар за рамку.

Картина стала расплываться. Стол с бутылкой водки и миской с огурцами заколыхался как на волнах и растворился. Все исчезло. Это значило, что я получил достаточную информацию, и в моем мозгу сработал механизм неуловимого для его нормального восприятия отключения.

Я стал медленно приходить в себя.

— Видел? — спросил отец.

— Да, пап. Бабушка оказалась права. Его убили. И я рассказал отцу все, что видел.

— Ишь ты, — грустно усмехнулся отец. — И мать и Тоня с самого начала не верили, что Павел руки на себя наложил. Любящее сердце не обманешь.

— А теперь, пап, что? Наверно, нужно в милицию сообщить?

— Не все так просто, сынок, — отец нахмурился. — Нужно-то нужно. А как? Ну, придем мы. Арестуйте убийцу. Мы знаем, что он убил, потому что сын сам лично видел, как он убивал. Такая же нелепость как с твоими снами. Я за тебя и так боюсь. Мне кажется все время, что мы по тонкой дощечке с тобой ходим, а внизу пропасть, и дощечка прогинается.

— Что ж, убийцу оставить на свободе?

— Нет, сынок, на свободе он не останется.

Отец чуть помолчал, хмуря лоб, а потом встал с бревен.

— Давайка поговорим с нашими.

— Тоня, а где Павлов портсигар, — спросил отец, когда мы пришли в дом.

— Не знаю, — пожала плечами Тоня.

— А деньги у него были с собой в тот день?

— Он за день до этого получил получку, но все мне отдал. Оставил, как всегда, рублей сто на пиво, папиросы, ну с приятелями выпить.

— Тоня, ты была права. Его убили. Вова видел.

— Ой, — заголосила Тоня, как будто ей только что сообщили о смерти дяди Павла. — Ой, господи, за что такое наказание? За что мне горе такое?

— Сынок мой ненаглядный. Ангел ты мой. За что они тебя? — подхватила бабушка Маруся.

И бабушка, и Тоня знали про меня все. Я помогал не только дяде Павлу, но и им обоим. Тоня на меня молилась после того, как я залечил ее целый год незаживающий от воспаления надкостницы свищ. Началось все с осложнения после удаления зуба. Сначала появилась припухлость десны возле больного зуба. Припухлость все увеличивалась, появились боли, которые, в конце концов, стали постоянными. К вечеру поднималась температура. Когда отекла щека, а губа перекосилась с той стороны, где удалили зуб, Тоня пошла к врачу. Тот отругал ее за то, что запустила болезнь, и разрезал щеку. Гной вышел, и врач наложил повязку. Воспаление спало, и боль прошла, но через некоторое время все повторилось. Тоня снова пошла к врачу и ей сказали, что в десне остались участки омертвевшей кости, отделившиеся от здоровой части, и их нужно удалять операционным путем.

Тоня пришла к нам вместе с дядей Павлом в подавленном состоянии. Ее так доконали боли, что свет стал не мил. Свищ то затягивался, то открывался снова.

Я весьма приблизительно представлял себе весь процесс того, что происходит с Тониной надкостницей, но знал уже силу целебной энергии, которой обладал. После первого сеанса Тоне стало легче, а ночью она проснулась от того, что больное место начало чесаться. На подушке расплылось гнойное пятно с кровью. Это прорвался гнойник, и стали выходить мелкие кусочки омертвевшей кости. После второго сеанса, через два дня, вышли едва различимые остатки кости, а после третьего сеанса все очень быстро стало заживать, и через неделю на щеке остался лишь небольшой, еле различимый розовый шрам.

Глава 12

Цыган. Убийство в состоянии аффекта. Снова в колхозе. Участковый Николай Кузьмич. В избе у Насти Кузиной. Ушел. Логический конец.

После того как женщины чуть успокоились, отец рассказал им, что я видел.

— Так это ж Толик Цыган. Ах, сволочь. Оставил его председатель на нашу голову, пожалел. Как был зверем, так и остался, фашист.

— Что, цыганской национальности?

— Да нет. Обличье у него цыганское. Глазами зыркает: зырк, зырк. И волосы кучерявые, черные.

— Ваш, деревенский?

— Пришлый. Появился в деревне до войны. Кто говорит из Молдавии, кто из Чеченских краев. Да он и года не прожил у нас. Как посадили, так всю войну и просидел.

— Так он уже сидел? — удивился отец. — За что ж сидел-то?

— Слушай, Тимофеич, расскажу.

— Выделил ему председатель хатку пустовавшую. Хатка не ахти какая, но жить можно. Толя оказался мужиком мастеровым. Хату поправил. Сам печку новую сложил. В колхоз взяли его конюхом. Коней он хорошо знал, даже, нечисть, ржал поихнему. Пошел было по бабам шалить замужним. А бабы на него поглядывали, потому что мужик видный был, ничего не скажешь. И отличие в нем от наших. Наши все больше рыжие, губастые, а этот черный, губы тонкие, нос прямой. Но здесь ему мужики наломали бока… Не любили его мужики. И дети боялись. Завидят, бывало, еще вдалеке идет, и — врассыпную, а то попрячутся. Ладно. Через короткое время привел откуда-то из города девку молодую. Девка ладная, справная, только бесстыжая. По деревне ходит, глазами мужиков ест. А те, дураки, тают. Нравится им. Ну, это ладно. А аккурат перед самой войной это все и случилось.

Тоня подтянула потуже концы платка и продолжала:

— Что у них там с девкой-то этой, Галей, случилось — дело темное. Может, приревновал или еще что, баба-то распутная была. Только стал он ее бить. Она во двор. Он за ней с топором. Да во дворе ее и зарубил. Галя его чуть до калитки не добежала. Крови было! Увидел, что наделал, топор бросил, вбежал в дом, облил все керосином, да поджог. Дом полыхает. Народ сбежался. Сначала не поняли, в чем дело. Потом увидели его мертвую сожительницу. А цыган чуть поодаль стоит и смотрит, как дом горит. Мужики набросились на него, скрутили, а он и не сопротивлялся. Только зубами скрипел, матерился и что-то бормотал не понашему.

Тоня помолчала, переживая эту давнюю трагедию. Потом сказала:

— А на суде он не отрицал, что убил девку, плакал, божился, что любил ее и не хотел убивать. Сам, мол, не знает, что на него нашло. В общем, ничего не помнил.

— Убийство в состоянии аффекта, — сказал отец.

— Как? — не поняла Тоня.

— Ну, убийство в состоянии помрачения рассудка.

— Вово, так и в суде говорили, — закивала Тоня.

— Даа! — покачал головой отец. — Интересно. А как же это его председатель опять в колхоз принял?

— Да вот так и принял. Вернулся-то тихий, виноватый. Колхозу-то он ничего плохого не сделал. Да и куда ему после тюрьмы-то?.. Первое время так и жил с лошадьми, а потом его приняла Настя Кузина. Он ей еще до войны, до этого случая глянулся. Мужик у нее еще до Цыгана погиб, в речке утонул, с моста на машине пьяный свалился. Детей у них не было, не успели обзавестись, а замуж она больше так и не собралась. А тут война… Ну вот, с ней Цыган и живет. И все б ничего. Люди тот случай забывать стали, да только Цыган пить начал, а начал пить, начал и подворовывать. Не пойман, конечно, не вор, а только до Цыгана в деревне все спокойно было, а туг: плохо не клади — то одно пропадет, то другое. И кур ворует, и с огорода овощами поживиться не брезгует. Мужики ему прямо сказали: поймаем — убьем.