Толик сразу увязался за мной. За время работы на трубоукладке мы проводили времени с ним больше, чем со Степаном и Антоном, с которыми виделись только утром, вечером, да по воскресным дням. Толик привязался ко мне, оказывал почтение, всячески старался услужить и, кажется, ревновал меня к Степану и Антону, полагая, что прав на меня у него больше, чем у них.
Профессия художника-оформителя, как он видел это, давала ему право ощущать себя не рабочим, и он, отделяя меня от когорты рабочего сословия, отделял и себя. Это для него казалось важным.
Он не был художником в полном смысле этого слова, он был оформителем, какие сидят в каждой организации наряду с бухгалтером и кассиром и тому подобной категорией мелких служащих. Они пишут лозунги, плакаты, оформляют витрины магазинов, доски почёта, стенды. В школе их можно встретить среди учителей рисования, а клубные художники-оформители даже относятся к категории руководителей, хотя суть остаётся та же.
Толик в конторе не сидел. Художником строительно-монтажной организации его оформить не могли, потому что не полагалось по штату, но так как работа оформителя была всё же нужна, его зачислили рабочим, и время от времени занимали работой по специальности.
В Толике присутствовал апломб художника, но отсутствовали амбиции, и он безвольно плыл по течению жизни, не ставя перед собой никаких целей. Во мне же он видел родственную душу и ещё что-то, что позволяло ему держать определённый уровень своих представлений о себе, и это укрепляло его значимость в своих глазах. Я всё это хорошо понимал и смотрел, как на пунктик, которыми все мы грешим.
Когда Толя предложил снять квартиру вместе в полной уверенности, что мне это придётся по душе, я пожал плечами: вместе, так вместе. Восторга я от этого не испытывал, но и категорически отказаться посчитал неловким. «Вдвоём меньше платить, а мешать мне он вряд ли будет, так как у нас разные режимы работы», — решил я.
Квартиру взялся искать Толик, и уже через день мы переехали на новое место жительство, что было сделать легко. Как говорит поговорка: «Бедному собраться — только подпоясаться». У меня — чемодан, да рюкзак, у моего компаньона один чемодан, правда, большой, но в нём умещалось всё имущество, которое он нажил к своим тридцати годам. Я тепло попрощался со Степаном и Антоном, пообещав не забывать и иногда заглядывать к ним.
Толик привёз меня куда-то в частный сектор, где в основном стояли халупы с осевшими фундаментами, покосившимися окнами и крышами, крытыми дранкой или толем, реже шифером. От автобуса мы шли недолго и остановились у небольшого, выбеленного извёсткой домика с тремя низкими окнами, выходящими на улицу и украшенными резными ставнями, покрашенными в синий цвет. Домик, крытый щепой, выглядел опрятно; ворота высокого забора украшал резной узор в виде солнца.
Калитку открыла зачуханная приземистая баба средних лет. Тёмная кожа широкого лица, чуть вдавленный короткий нос и азиатский раскосый разрез глаз подсказал мне, что она то ли мордовка, то ли башкирка. Лицо её показалось мне озабоченным или даже замученным.
— Здравствуйте! — как можно приветливее поздоровался я.
— Салам! Меньле эндсем? — поздоровался Толик, и я догадался, что квартиру он снял у своих, то есть у чувашей.
— Тавах! Майбень, — ответила женщина и пошла, не оборачиваясь, ко входу в дом.
Через сени мы попали в комнату, где за столом сидели дети — две девочки лет шести и лет восьми — и ели алюминиевыми ложками из мисок какую-то еду. Увидев новых людей, они повернулись и с любопытством уставились на нас.
— Ешьце! — сказала строго хозяйка по-чувашски и добавила по-русски: — Чо глазеть по сторонам!
Она провела нас в каморку, где умещались две кровати и небольшой самодельный столик между ними у окна.
— Как вас звать? — спросил я.
— Тарья, — назвалась хозяйка. — По-русски — Дарья.
Мы с Толиком чуть посидели на своих кроватях, привыкая к новому жилью, а потом ушли каждый по своим делам в город.
Назад мы шли вместе, так как договорились зайти в магазин, чтобы купить себе что-то из еды на утро и на вечер, а также отметить новоселье и потрафить хозяевам. Когда я хотел взять бутылку водки, Толик категорически сказал:
— Бери две!
— Зачем так много? — удивился я. — Ты, вроде, не алкаш, мне пары рюмок достаточно, а хозяину тоже хватит.
— Хозяину не хватит, он человек хоть и тихий, работящий, но пьющий.
— Муж у неё тоже чуваш? — спросил я Толика, зная, что чуваши — народ смешанный, часто бывают межрасовые браки, и чувашки выходят замуж за русских, за татар, за украинцев, отсюда и преобладание европеоидного типа, когда встречаются русые волосы и светлые глаза, несмотря на черты, отличающие их от русских.
— У неё — чуваш. Только дома они говорят по-русски… В городе все говорят по-русски, боятся, что иначе дети не смогут хорошо выучить русский язык, а тогда не смогут здесь учиться или играть с другими детьми, ходить в поликлинику, ну и всё в этом роде…
— Обидно, — огорчился я. — Так вы скоро вообще потеряете свой язык… Чувашы — не маленький народ. Только у нас в стране больше полутора миллионов.
— Конечно, обидно… Я знаю, что даже в Чувашии уже нет городских школ, где учатся на чувашском… В деревнях и то стали больше говорить по-русски…
Вечером мы сидели у новых хозяев за столом и отмечали новоселье. Почувствовав праздник, Тарья выставила на стол всё, чем они были богаты: начатый пирог с рыбой; что-то типа колбасы, но по форме шире, как круглый хлеб; тыквенные оладьи, ватрушки с картошкой и домашний ржаной хлеб.
— Извините за бедный стол, — сказала Тарья. — Это всё осталось от праздника. У нас шарттан или кагай-шурби делают только по праздникам, а в простые дни мясо едим не часто. Только, если варим, салму или иногда щюрбе. А так картошка, овощи, каши, ну, рыба. Да, в общем, мы сейчас, как и русские, и щи варим, и котлеты, когда мясо есть, делаем… Зато всё из русской печи.
Поставив всё это на стол, Тарья ушла в их с мужем комнату и вскоре явилась во всей красе чувашской женщины. Поверх свободной белой полотняной рубахи типа хитона, расшитой красным затейливым каким-то геометрическим орнаментом вверху и внизу, а также по рукавам, красовался передник, тоже с красной вышивкой и аппликациями.
Голова Тарьи была повязана таким же щедро расшитым и украшенным узорными полосами, орнаментом, кружевом и бисером платком. И я увидел другую Тарью, отличавшуюся от зачуханной бабы, которую мы встретили днём. Эта показалась мне красавицей, какой она, наверно, всегда и была.
Я искренне восхитился действительно красивым нарядом женщины, и та, зардевшись, пояснила:
— Теперь в таких нарядах ходят только в деревнях, да и то, если свадьба или обряд какой, ну, ещё бывает в праздник. А так мы ходим как все, в городской одежде.
А по поводу платка Тарья грустно сказала:
— Видели бы вы наших девушек, когда они надевают тухью или хушпу, украшенные вышивками, бисером и монетами.
И в голосе её слышалась ностальгия по давно ушедшим временам, когда деревенский быт чувашской деревни был совсем другой.
Хозяин, Сандар, или как он сказал: «на русский манер Александр, но все зовут Сашкой», сидел так, как он, очевидно, ходил дома, то есть в длинной до колен белой рубахе без всякой вышивки, но подпоясанной красным шнурком. Был Сандар или Сашка как и другие чуваши, которых я уже видел, невысокого роста, с небольшим монгольским разрезом глаз, широким, как у Толика лицом. Но в отличие от него, с темными жесткими волосами и карими глазами. Толик же при своем монголоидном типе лица отличался европеоидным русым цветом волос и светлыми глазами.
Мы выпили за знакомство, потом за хозяйку и хозяина, причем хозяину налили сразу почти полный гранёный стакан. Я пил тоже из такого же стакана, но налил себе совсем чуть, а Толя от хозяина не отставал и чувствовал себя как дома. Тарья не жеманилась и тоже выпила водки и видно было, что это ей привычно. Как ни странно, Сашка выглядел трезвым и после второго стакана, а Толик заметно повеселел и его потянуло на разговоры. Он вспомнил свою деревню Казанку, откуда приехал в Омск, чтобы поступить в художественное училище, да так здесь и остался. Стал рассказывать про посиделки, которые у чувашей называются «улах».