Все молча заняли свои места — каждый напротив своего камня. Уверенные, что это их последняя трапеза, гости с трудом сохраняли остатки мужества. Когда распахнулась дверь, все вздрогнули: ждали палача. Но в столовую неожиданно вошли обнаженные мальчики-рабы. То ли нубийцы, то ли выкрашенные в черный цвет. Они исполнили танец и удалились. После этого стали подавать поминальные блюда из тех, что обычно готовят для Манов. [84] Гостям кусок не шел в горло, а тем временем Домициан, укрывшись где-то за занавеской, монотонным заунывным голосом читал истории про убийства и кровавые пытки. Когда, наконец, черная пирушка закончилась, гости, не веря, что им позволяют уйти, отправились домой. А вслед им из Палатина уже мчались рабы с подарками от императора.
— Надеюсь, мой добрый Плиний, тебе не довелось присутствовать на этом обеде, — заметил Осторий.
Хозяин кисло улыбнулся, и его улыбку можно было трактовать двояко. Осторий Старший подумал, что Плиний на этом обеде побывал, его сын — что всего лишь слышал об этой «шутке» императора.
Они перешли из таблиния в малую столовую, где, по заверениям хозяина, для них приготовили небольшую закуску. Но стол был пуст, более того, не убран с завтрака.
— Да что ж такое! — нахмурился Плиний и хлопнул в ладоши. — Где ж эти бездельники. Эй!
В столовую заглянул кто-то из рабов и тут же исчез, наконец, появились двое, один с кувшином вина и бокалами, второй с закусками.
— Они у тебя разбаловались, мой добрый Секунд, — улыбнулся Осторий, разглядывая круглые физиономии слуг.
Плиний вздохнул:
— Да уж… не знаю, что и делать. Не жечь же их каленым железом, как это делает Афраний Декстр.
— Ты не сможешь! — засмеялся Осторий.
— Не смогу. Жизнь человеческая и так коротка и урезана, к чему пятнать ее зверствами? Давно ли я видел прекрасный город, цветущий у подножия Везувия? Нет уже этого города. Я сам с матушкой чудом спасся. Мой дядя погиб на берегу, пытаясь спасти его жителей и подвести поближе корабли Мизенского флота. А Стабии? Эти чудные виллы, непременно выходящие к морю, с прелестными банями, перистилями и садами, совершенными фресками и скульптурами? Все осталось под пеплом, вместе с несчастными жителями. Разве мало изначально жестокости в мире, чтобы нам ее вновь и вновь умножать?
Плиний что-то еще говорил о росписях и виллах, Гай не слушал. Внезапно он ощутил себя живущим на берегу моря, в уютной и просторной вилле. Он стоит в гостиной, но не развлекается или читает, а расписывает стену. На незаконченной фреске — цветущий луг, и по этому лугу шествует Весна в облике юной девушки. Примавера-Весна рассыпает из бронзового рога лиловые и белые цветы, кисть скользит по влажной штукатурке, намечая легкий шарф на плечах девушки. Внезапно темнеет. Гай выходит в перистиль и видит, как падает с неба черный пепел. Сквозь страшный этот дождь мерещится в сером небе огромное облако над Везувием.
Слуги, увидевшие этот ужас, с криком кидаются к хозяину. «Бежать!» — кричат наперебой. Они успеют, на берегу их ждет лодка для катаний, каждовечерне она принимала хозяина и его гостей на борт ради сладостных увеселений, теперь спасет всем жизнь. Скорее!
Но Гай возвращается в комнату и смотрит на стену.
У девушки на фреске недорисована рука, кисть ее лишь намечена блеклой розовой краской. Рука, протянутая к цветку. Гай не может бежать. Он должен закончить фреску. Дорисовать руку и цветок. Пусть другие бегут. Он останется. Пока страшное облако докатится до Стабий, он все закончит…
— Что с тобой! Гай! Гай! — Отец несколько раз тряхнул его за плечо.
Гай очнулся. Провел ладонью по лицу — обильная испарина выступила на лбу. Капли пота стекали по спине под новенькой туникой, и руки дрожали.
— Я был там только что… — сказал он.
— Где?
— В Стабиях. Я видел фреску. Девушка-Весна.
— Девушка в оранжевой столе [85] на зеленом лугу? — живо переспросил Плиний.
Поначалу Гай не мог вымолвить ни слова, лишь молча кивнул.
— Он хорошо рисует, — как будто извиняясь за сына, сказал Осторий.
— Для римлянина это не имеет значения, — мягко улыбнулся Плиний.
— Откуда… Как ты догадался, что девушка на фреске была в оранжевой столе? — спросил Гай.
— Я ее видел, — ответил Плиний. — Видел фреску.
— Что скажешь о предложении Плиния? — спросил отец, когда они покинули дом претора.
— Я не хочу в легион. Я хочу… — Гай на миг задохнулся. — Хочу быть художником.
— Римляне этим не занимаются.
— Но я хочу рисовать!
— Знаешь, Гай, если тебе суждено быть художником, ты им станешь, даже если отправишься служить в легион. Судьба всегда приведет человека к его цели. Но если Судьба против, ты можешь родиться в Афинах в семье лучшего живописца, но не напишешь ни одной картины.
Гай закусил губу. Он едва не плакал. Он готов был погибнуть, лишь бы ему позволили написать эту фреску.
На другой день Гай зашел к Марку, и друзья часа два обсуждали, стоит ли Гаю ехать служить к Траяну (Гай даже не знал, где Траян нынче — в Верхней Германии, Паннонии или Нижней Мезии, но любая из этих провинций считалась жуткой дырой, где обитали одетые в шкуры кровожадные варвары). Марк уверял, что ехать не стоит, что карьера адвоката вполне подойдет Гаю.
— Вон, глянь на Авла, тот скоро в люди выбьется! — предрек Марк.
Гай пожал плечами: в успехе Авла он сильно сомневался. Отец сказал, что Авл Эмпроний летает как курица — прыгает с забора прямо в грязь. Разумеется, этих слов Гай не стал передавать Марку, но даже сомнительное пожатие плеч обидело приятеля, тот надулся, буркнул: «Иди, куда шел», — а сам демонстративно взял кожаный мяч и пошел искать друзей для игры.
Гай отправился к булочнику, отдал по поручению отца весь накопившийся долг и, положив в корзину свежий, только что выпеченный хлеб, вприпрыжку помчался домой.
— Гай, это ты? — Осторий вышел в атрий и остановился.
Вместо Гая он увидел центуриона преторианцев и с ним восемь гвардейцев с красными щитами, на которых золотом горели нарисованные скорпионы. Центуриона Осторий знал, хотя и весьма отдаленно.
Он почти не удивился визиту. Полчаса назад письмоносец, закутанный в плащ, под капюшоном скрывавший лицо, принес Осторию таблички, где на воске была нацарапана одна фраза: «У Домициана есть список врагов, ты и твой сын в этом списке».
Кто отправил письмо, кто предостерегал — неведомо. Осторий подумал, что Плиний рискнул. Впрочем, неважно. Осторий послал Клемента искать Гая. В тот миг он надеялся, что в запасе есть несколько дней, они успеют бежать. Оказывается, не было и часа. Время истекло, вода в клепсидре остановилась.
— Это не тот Гай… — прошептал Осторий, закладывая левую руку за пояс.
В правой он держал тупой учебный меч — ждал Мевию на очередную тренировку.
Но она задерживалась. Или ее тоже предупредили? Или арестовали уже?
— Решил сопротивляться? — спросил центурион.
— Это учебное оружие.
— А-а… — протянул центурион, как показалось Осторию, с облегчением.
— Меня приглашают в суд? Кто обвинитель?
Центурион буднично, без тени торжественности в голосе произнес:
— Гай Осторий Приск! Император Домициан Август приказывает тебе умереть. Ты можешь избрать смерть по своему усмотрению.
— Значит, даже суда не будет?
— Он уже был. Приговор вынесен.
— Я что-то не слышал.
— Ты можешь броситься на меч.
— На этот? — Осторий поглядел на тупой макет в деснице.
— Я подожду здесь, а ты удались к себе в комнату и попроси раба тебе помочь. Император Домициан милостив как никакой другой правитель.
— Кого просить? О чем? — пожал плечами Осторий.
Он и сам не знал, зачем тянет время. Нет, он не боялся, даже сердце не участило биение. Просто как-то трудно было осознавать, что это все, конец, и это чудесное бодрящее римское утро — последнее.