– Децебал говорил мне однажды, что его столица построена на священной горе Когаионон, – сказал Лонгин. – Сам Замолксис жил здесь в пещере три года, пока все остальные считали его умершим. А потом он вновь объявился перед учениками и поведал им тайну своего учения.
– Так в толще Палатина укрыта священная пещера волчицы? – отозвался Приск.
– Что-то в этом духе, – кивнул Лонгин. – Эту гору теперь охраняет сам Замолксис-Гебелейзис. Так что простым смертным никогда ее не взять – бог испепелит их молниями.
– Тогда, прежде чем штурмовать гору, позовем Замолксиса жить к нам в Рим, – предложил Приск.
– Думаешь, Децебал так легко его отпустит? – усомнился Лонгин.
Приск невольно поежился, подходя к воротам. Кто знает – не поразит ли дакийский бог своей молнией Приска лишь за то, что он римлянин. Но опасался центурион напрасно: небо не разверзлось, и молнии не засверкали.
Пройдя ворота, центурион очутился на мощеной дороге. Здесь столпилось немало народа посмотреть на вновь прибывших. Сабинея и его спутников встречали радостными криками, Лонгина и Приска – грозным, почти звериным воем. Мальчишки выскакивали им навстречу, скалили зубы, вскидывали руки так, будто не руки то были, а звериные лапы с острыми когтями, приплясывали, изображая, что дерут добычу когтями. Какой-то человек сказал:
– Отсюда вам не уйти.
Сказал на латыни. Приск обернулся на этот тихий хрипловатый голос. И невольно вздрогнул – лицо незнакомца было страшно изувечено двумя ударами фалькса (что именно фалькс, центурион определил безошибочно, ни гладиус, ни спата не оставляют таких шрамов). Человек помедлил и отступил. Потом опустил седую голову, накрыл ее полой плаща и исчез в толпе.
Еще одна дорога уходила влево – к царскому дворцу на холме, что господствовал над вершиной. Но самое высокое место в крепости занимал не дворец, а деревянная смотровая башня – с нее наверняка вся гора была видна как на ладони. Дворец Децебала вряд ли мог поразить римлянина роскошью: каменный фундамент, бревенчатый верх, крыша из массивной дакийской черепицы. Пожалуй, только терраса с резными столбами выглядела по-царски внушительной. Ниже дворца и ближе к восточной стене стояли вплотную друг к другу три деревянных казармы царских телохранителей. Дворец Децебала окружали круглые домики с крышами, крытыми дранкой. Возле стен крепости расположились мастерские, в основном плавильные, как и в Фетеле-Альбе. На территории маленькой в общем-то крепости народу собралось в избытке, гул голосов заглушал звон молотов по наковальням, ржание лошадей, блеяние, лай. Возможно, часть выселенных с равнин даков перебралась именно сюда, в столицу: Приск заметил, что в толпе возле крошечного импровизированного рынка и возле мастерских полно женщин и детей. Ему сделалось вдруг неуютно, зябко: вспомнилось, как самому пришлось бежать из родного дома после смерти отца. Он очень хорошо понимал неприкаянность этих людей. Впрочем, в одном они сильно отличались от римлянина: изгнанники с надеждой, почти с обожанием смотрели на Децебала, юному же Приску в те дни вот так не на кого было смотреть.
Царь, давно опередивший отряд Сабинея, теперь встречал гостей-пленников, стоя на террасе дворца, – огромный, сутулый, будто придавленный к земле непосильной тяжестью. Длинные, седые уже волосы рассыпались по плечам, мешаясь с завитками еще хранящей рыжеватый оттенок бороды. Снова Приск отметил холодный, почти безумный блеск в глазах повелителя даков: как будто Децебала изнутри медленно сжигал неугасимый огонь.
– Рад приветствовать тебя, легат Гней Помпей Лонгин. – Децебал говорил так, будто не видел Лонгина и его спутников у подножия Баниты, и только теперь они встретились впервые. Царь сделал широкий жест в сторону распахнутой дубовой двери. – Приглашаю на трапезу тебя и твоего центуриона.
Один из коматов тут же оттеснил вольноотпущенника.
– А также Асклепия, – уточнил Лонгин.
Царь глянул на дрожащего то ли от страха, то ли от холода грека.
– Не сотрапезник для воинов, – заметил царь. – Лишь избранные допускаются к трапезе царя, с рабами, даже бывшими, царь за один стол не садится, в отличие от вас, римлян. Я велю накормить его, но в другой комнате.
Лонгин помедлил и кивнул, Асклепия тут же увели на кухню.
Во дворце было не только тепло, но и дымно; видимо, нелучшая печь стояла на царской кухне. Столовую же обогревали три бронзовых жаровни с алыми, слабо тлеющими углями, волны мягкого тепла растекались от них и ласкали, будто женские руки. Один из прислужников все время подносил из очага новые угли.
После холода дороги обволакивающее тепло царской трапезной погрузило Приска в состояние почти сладостное – смесь легкой дремы и блаженной сытости.
За столом, кроме царя, восседали еще четверо даков. Подле Децебала было место его младшего брата Диега. Диег – испытанный воин, о котором сказывали, что он командовал армией даков в битве близ Дуростора [374] . За столом Диег почти все время молчал, лишь иногда вставляя пару слов, и к концу обеда Приск так и не понял, что у него на уме. Однако помнил, что человек этот дрался рьяно. Его фалькс пустил столько крови, что ею можно было наполнить целую амфору.
Рядом с дядей расположился младший сын царя Котизон – годами и силой уже воин, но лицом еще мальчишка. По другую руку от Децебала сидел немолодой знатный дак в суконной шапке, круглолицый, толстогубый, с выдающимся вперед лбом и тяжелыми надбровными дугами. Этого человека Приск вроде бы видел прежде, но не мог вспомнить, как того звать. Когда царь, обращаясь к нему, назвал дака Везиной, Приск вспомнил наконец, что видел этого человека на поле боя, когда пилеат швырнул в атаку на римские легионы плохо обученных крестьян и охотников, бездарно построенных по римскому образцу. Приск был уверен, что это отец того парня, что пытался принести центуриона в жертву Замолксису.
«Жаждущий стать верховным жрецом», – напомнил Приск сам себе. Судя по всему, этот человек был очень опасен.
Четвертым из даков за столом занял место Сабиней, обычный комат, которого Децебал, видимо, приблизил к себе исключительно за смелость и преданность.
Стол был заставлен дорогой посудой – серебряные и золотые кубки тончайшей греческой работы соседствовали с чашами, созданными руками местных мастеров. Особенно часто на дакийских чашах встречался узор из сплетавшихся друг с другом змей или орлиные головы образовывали рисунок, похожий на греческие орнаменты, имитирующие волны. Кроме золота и серебра, стол украшали стеклянные кубки – в основном привозные, но два были наверняка местной работы: царь намеренно поставил их перед Лонгином и Приском, дабы демонстративно подчеркнуть: не смейте кликать нас варварами, мы и такое умеем!
– Ты не представляешь, Лонгин, как я рад, что ты очутился у меня в руках. – Царь поднял кубок, будто приглашал Лонгина выпить за собственный плен.
– И я этому почти что рад, царь, – ответил легат. – Прежде мы часто встречались с тобой и беседовали по-дружески.
– Называй благодетеля нашего Децебала царь царей, – тут же одернул легата Везина. – А меня – первым и наилучшим другом царя.
– Римские императоры не оказывают подобной милости дакийским властителям, – заметил Лонгин.
– Буребиста носил этот титул, – напомнил Везина. Неясно было, хотел он таким образом подольститься к царю или просто давал о себе знать склочный характер. Хотя и не исключено, что требование исходило от самого Децебала, а Везина его лишь озвучил.
– Так именовал Буребисту Гней Помпей Великий, – уточнил Лонгин. – Но Помпей Великий – не римский принцепс. В те печальные дни Республику раздирала гражданская война, Помпей искал у Буребисты помощи – ему нужны были войска и деньги, так что Помпей готов был оказать правителю даков и гетов подобную милость. С тех пор как царство Буребисты распалось, самое лестное обращение, которое мог предложить дакийскому царю римский император, – это «друг и союзник римского народа». Котизон во времена Августа получил подобную милость. Нынешнему правителю Дакии также была оказана эта честь, царь. Я могу обращаться к тебе так: царь Децебал, друг и союзник римского народа, – говорил Лонгин негромко, но твердо, однако без надменности или снисходительности в голосе.