«А я… когда я получу предсказанное?» – Адриан мысленно закрывал глаза, представляя, как ему – где-нибудь на данубийском лимесе или в жаркой Сирии, где небо не синее даже, а фиолетовое от безумной жары, а зелень бывает зеленой только ранней весной, несется гонец и, соскакивая с измученной лошади, выплевывает слова запекшимся ртом: «Адриан Август…»

Или это будет загородная вилла… Почему бы и нет? Столь же причудливая, как фантазии Робирия, но построенная по личным чертежам Адриана… Берег канала, мраморная скамья, отражения статуй в зеленой непрозрачной воде.

Адриан вздрогнул и очнулся от сладостных фантазий.

Сенаторы были все поцелованы, наступил черед приема парфянских послов. В длинных шитых золотом одеждах, в островерхих шапках, послы входили в зал – кланялись на восточный манер до земли. Глаза у всех подведены сурьмой, бороды завиты, завиты и волосы, что спускались из-под шапок на плечи. Адриан уловил ароматы благовоний, призванные перебить запах долго пролежавшей в сундуках одежды.

За путаными и многословными речами послов смысл уловить удавалось не сразу – впрочем, смысл все же проступал, медленно и как будто с неохотой, по мере того как переводчик сообщал на латыни речь посланца Пакора: царь просил поддержать именно его в той склоке, что длилась уже много лет в Парфии, и ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах не поддерживать Вологеза и уж тем более Хосроя, надменного, дерзкого зятя Пакора, который также осмелился претендовать на царский венец.

«Видимо, дела у них совершенно дерьмовые», – отметил про себя Адриан.

Впрочем, посольство явно не удалось – потому как тут же возник вопрос об Армении, кому там быть царем и с чьего соизволения, и следом – вопрос об Осроенском царстве [398] , распоряжаться которым опять-таки намеревался Пакор.

Так что Траян, хотя и принял дары, но с послами говорил неласково и ничего – ровным счетом – не обещал Пакору.

– Помпей Лонгин принял яд… – донесся откуда-то издалека незнакомый голос.

Адриан повернулся.

Стоявшие перед императором отцы-сенаторы невольно подались к стенам – многих Траян был выше на полголовы, а то и на целую голову, их старость гнула к земле, а он все еще широко расправлял плечи. Император остался стоять посреди залы. Его лицо со сведенными на переносице бровями, под серебряным шлемом поседевших волос вмиг потемнело, сделавшись схожим с мрачными ликами застывших в нишах базальтовых статуй.

– Известия из Дакии: Помпей Лонгин умер в плену у Децебала.

Адриан спешно отвел взгляд, ибо вспомнил тут же, как два месяца назад в соседствующей с тронным залом базилике составляли письмо – ответ царю Децебалу. Базилика эта, хотя и довольно просторная, служила для узкого круга лиц, в основном там собирался императорский совет. В тот день Траян расхаживал по базилике, а Сервиан и Лициний Сура, расположившись на двойной скамье, будто два брата-близнеца (с некоторых пор их сходство делалось почти карикатурным), наперебой предлагали формулировки…

– …по доброй воле принял яд… – говорил все тот же равнодушный и незнакомый голос, и у Адриана холод пробежал вдоль позвоночного столба, будто и ему неведомая рука поднесла чашу с темной, терпко пахнущей жидкостью. И от ледяной необходимости испить эту чашу до боли свело скулы.

Ярость охватила Адриана. Нет, еще рано, еще нельзя. Война – слишком рано. Еще два или три года. А лучше – пять. Мальчишки должны подрасти, впитать в себя дух Рима. Только тогда можно завести разговор о том, что из Дакии нужно создать вассальное царство – пограничный оплот, крепость на пути конных орд, стену – от набегов.

А времени-то нет! Нет времени!

Перед глазами все как будто заволокло туманом.

– …до весны мы не сумеем выступить, – говорил тем временем, делая новый поворот и вновь удаляясь ровным шагом старого легионера, император-солдат. – Да мы и весной будем не готовы. Новое оружие заказано, но не выковано, части не укомплектованы, новобранцы, только-только записанные в легионы, не прошли подготовку…

– В мае уже поздно начинать кампанию – не успеем. Тогда уж на другой год… – Это Лициний Сура.

– А я бы выступил этим летом… – Это Сервиан.

Адриана злило, что сейчас ему придется повторить слова Сервиана. Дело в том, что он бы тоже выступил летом – неспешным маршем, подтягивая войска к Виминацию и Дробете, осень и зиму употребил бы на тренировки, а весной…

– Военные действия в Дакии лучше всего начать следующей весной, как только в долинах подсохнут дороги и вскроются перевалы в горах – выступить и идти сразу тремя или даже четырьмя колоннами, зажимая сердце Дакии в железные клещи. – Адриан все же успел сказать это вслух, но сказал слишком громко, нервно, голос завибрировал.

– Речь для Сената готовишь? – чуть ли не оборвал его Сервиан – зять поддевал всякий раз, за глаза смеясь, что гречонок ни на что большее и не способен – только писать за дядюшку витиеватые речи. Адриану передавали его жесткие и порой удачные насмешки, отчего Адриан сжимал кулаки до побеления костяшек и готов был мчаться куда-нибудь, куда глаза глядят – лучше всего на охоту.

– Адриан прав, – ответил вместо племянника император. – В Дакию выступить надо непременно весной, сразу несколькими колоннами, чтобы все крепости обложить и штурмовать, штурмовать…

– А Лонгин? – Вопрос Лициния Суры как-то тихо потух без ответа, как лампа, в которой иссякло масло.

– …вольноотпущенник прибыл с письмом. Сказал, что уехал из Сармизегетузы, а хозяину оставил смертельный яд.

– Так, может, Лонгин еще жив? – зашелестели сенаторы.

– Известие верное, – не усомнился Траян.

И никогда не усомнится: Риму и императору выгодно, что Лонгин умер, руки развязаны, и есть дополнительный повод к войне – такой нестерпимо желанной.

Адриан вновь ощутил текучий противный холод вдоль спинного хребта. Как будто насквозь его прошивала острой стрелой подлая мысль: как же ничтожна и не важна жизнь одного человека пред блестящим и счастливым ликом империи.

Неведомо как этот человек появился на гипподроме. Скорее всего – с ловкостью дикого зверя взобрался на стену. А уж перебраться внутрь, цепляясь за ветки деревьев, – дело пары мгновений. Он двигался бесшумно. Коренастая темная фигура, закутанная в темный плащ, – она скользила от одного дерева к другому, и ночь, совершенно безлунная, лишь тусклым светом звезд подсвечивала силуэт.

Человек отлично знал расположение дома и знал также, что в этот полуночный час дверь из гипподрома, обычно закрытая на замок, легко поддастся под рукой ночного гостя.

Между стеной гипподрома и перистилем в ряд шли комнаты-спальни, и в конце ряда располагались кладовые. Одна из этих комнат интересовала гостя. Он двигался в тени колоннады, как полагал – незамеченный.

– Эй, кто здесь? – неожиданно окликнул гостя дежуривший в перистиле раб.

Стража этого трудно было заметить – потому что темнокожий парень сидел между двумя базисами статуй, обхватив колени руками. Сейчас он поднялся, отблески висевшей на колонне масляной лампы заиграли на его плечах и обнаженной груди.

– Это я, Домиций… – отозвался гость голосом повелительным и ласковым – то есть не сулящим ничего хорошего.

– Какой еще Домиций? – переспросил раб.

Он ошибся, глупый. Вместо того чтобы спрашивать, надо было кричать, вопить во всю глотку, поднимать тревогу, звать других караульных, будить всю фамилию. А он, завороженный повелительно-наглым голосом, задал ненужный вопрос.

В следующий миг тень от стены метнулась вперед и очутилась рядом. Караульщик вскинул руку с палкой – палка как раз на этот непредвиденный случай – но деревяшка так и застыла в воздухе, потому что хищное стальное жало скользнуло под ребра охраннику.

– Вот такой, – ответил Домиций, подхватывая обмякшее тело и опуская его возле базиса статуи. – Побудь здесь, приятель. Поспи, – добавил ласково.