Вечер был теплый, нежаркий. В малом таблинии для Арсинои и Молчуна накрыли стол. Рабы выставили блюда с закусками и разрезанным на куски окороком. Посуда была явно из хозяйского прибора – серебряные бокалы, позолоченное блюдо, роскошный кратер, наполненный разбавленным вином. После чего прислуга удалилась.

Молчун, только что из терм, побритый, подстриженный, в новенькой тунике, сидел за столом напротив Арсинои. В легионе он всегда ел сидя, и римская привычка возлежать на пирах давным-давно пропала – да и не посещал в своей юности – еще до легионной службы – пиршества – не до того ему было. Арсиноя, следуя выбору гостя, тоже сидела.

– Ты дрался шикарно, – заявила с улыбкой красавица. – Об одном жалею – что не поставила на тебя куда больше. Можно было бы и тысячу выиграть, а не три сотни.

Молчун глотнул из кубка, одобрительно кивнул.

– А кем ты служил в легионе? – спросила Арсиноя.

– Палачом.

Ответ ее изумил и обескуражил.

– Палач? Я никогда еще не предавалась Венериным утехам с палачом.

– Разве ты не женщина Нигрина?

– Уже три года как он меня оставил. Я живу на его вилле и управляю хозяйством. Разумеется, формально поместьем управляет вилик, но на самом деле всё на мне. – Она обвела рукой стол. – Как видишь, у меня неплохо получается. За эти три года лишь однажды Нигрин приезжал сюда. Как у всякого богача, у него масса поместий. И управляются они из рук вон плохо. Так что это – лучшее. – Арсиноя самодовольно улыбнулась.

Молчун улыбнулся в ответ – впрочем, улыбка у него была весьма специфическая.

И в улыбке его не было одобрения – он прекрасно понимал положение этой женщины. Она живет здесь, вольная в своих поступках, и даже наверняка что-то откладывает из денег, поток которых проходит сквозь ее пальцы. Но в любой момент Нигрин может указать ей на дверь – и тогда она – всего лишь одинокая молодая женщина с сотней-другой денариев в кошельке. Вряд ли кто-то оценит ее таланты в управлении поместьем. Так что путь у нее один – сначала роскошной гетерой, потом – сомнительной содержанкой и наконец – шлюшкой в занюханном лупанарии.

– Авидия – твоя дочь? – спросил зачем-то Молчун, хотя и так понимал, что ответ будет отрицательным.

– Нет, она – племянница Нигрина. Из-за слабого здоровья не может жить в Риме.

– Она так красива, что я подумал – это твоя дочь… Но здесь очень милое место и виллы шикарные. Правда, при них мало земли.

– И мало с кем можно пообщаться. К западу живет какая-то склочная старая карга, которая похоронила всех своих сыновей и дочерей. Теперь эта мерзкая Ниоба [564] зла на весь свет и только и делает, что раскидывает свинцовые таблички с проклятиями на перекрестке. Мальчишки иногда нагребают целые горсти и приносят мне в обмен на пару медяков. К востоку от меня живет какой-то жирный вольноотпущенник. Ростовщик.

– И как его зовут? Эпиктетом?

– Нет, его кличут Помпонием. Днем он пропадает в городе, а ночью его притаскивают сюда в носилках, и он до утра истязает своих рабов – порой я слышу, как они кричат у него за оградой. Будь я римской гражданкой, подала бы на него жалобу – глядишь, поумерила бы эта жаба пыл в развлечениях.

– Но все же здесь здорово, – вздохнул завистливо Молчун.

– Да… и я почти свободна.

– А этот красавчик, что живет в доме? Тот, что щеголяет в греческом платье и носит короткую бородку на манер Адриана.

– Публий? Дальняя родня господина. Он размотал миллионное состояние, и его отправили сюда – с глаз долой. Парень в месяц выманивает у меня не меньше тысячи сестерциев – не знаю даже, как ему это удается… Зато есть кому сопроводить меня в город. Римский гражданин, даже если он без единого асса в кошельке, – все равно римский гражданин.

– Хочешь, я буду тебя сопровождать? У меня тоже есть римское гражданство. И еще меч…

– А, да, меч… – кивнула Арсиноя. – А как тот меч, что ты прячешь под туникой? Или это тоже орудие палача?

– Хочешь испробовать?

– Почему бы и нет? – Она медленно опустилась на ложе, вытянулась, поворачиваясь и одновременно приподнимая тунику.

Молчуна не надо было приглашать дважды.

Еще до рассвета выскользнув из постели, Молчун накинул тунику, надел калиги и выбрался из дома. Двигался он бесшумно. Приставил лесенку, перемахнул через ограду и бегом пустился через засаженную оливковыми деревьями полосу. Где-то забрехали собаки и смолкли. Добравшись до стены соседней усадьбы, он, пригибаясь, затрусил вдоль ограды, выискивая удобное место для одиночного «штурма». Нашел быстро. Часть кладки тут обвалилась, и камни так и остались лежать, служа своего рода ступенькой, а в самой кладке нашлось немало щербин – возможно, кто-то из рабов тайком уходил этой дорогой и возвращался назад. Молчун почти мгновенно взлетел наверх, распластался на стене и стал оглядывать двор. Светила луна – все видно было как на ладони. Большой и безобразный господский дом с многочисленными пристройками, маленький садик – с одной стороны от него склад да кладовые, с другой – какое-то странное здание с десятками комнат без окон – у каждой есть только дверь на общий двор. Почему-то на ум пришла гладиаторская школа. Но вряд ли в этом загоне держат гладиаторов – двор никак не походил на место тренировок. Скорее, сюда могли выводить для экзекуций. Молчун уже хотел спрыгнуть вниз, но одумался, потому что приметил, как, огибая странный флигель, идет по двору человек. В руках у него был фонарь – и он явно обходил территорию как караульный.

Разумеется, с этим одним Молчун легко бы справился, но тогда домашние поднимут тревогу, обнаружив одного из рабов убитым.

Так что с экспедицией во двор стоило подождать. Во всяком случае, Молчун выяснил, что во двор не спускают собак, – он слышал их лай, но, скорее всего, если здесь и держат злобных молосских псов, то только в клетках.

Сладкоежка оказался как раз таким, каким представлял его Секст, – сдобным, сладко улыбчивым. Вот только глаза – похожие на два свинцовых кругляшка – были по-змеиному злобными. Но приходившие к Сладкоежке видели только ямочки на щеках, улыбку, смотрели на пухлые пальцы, что щедро отсчитывали серебряные денарии, и верили, что можно за просто так взять тысячу сестерциев… А потом, когда дела наладятся, все легко удастся вернуть. Но дело в том, что Сладкоежке еще никто никогда не возвращал означенную тысячу…

– Вышел из легиона по ранению с почетной отставкой, а все отобрали медики за лечение… – повторил Секст жалостливую историю, подробности которой отточил, рассказывая свой вымысел Арсиное.

– О, времена! О, нравы! – закатил глаза к потолку своей лавчонки Сладкоежка. Крошечное помещение, узкое, разделенное на две неравные части деревянным прилавком. Позади хозяина на полках плотными рядами стояли банки с приправами к сладостям и медом. – Но ты ведь солдат – разве тебя не должны лечить бесплатно?

– В легионе! Но коли вышел в отставку – изволь платить этим жуликам. А они только и делали, что рассуждали о равновесии жидкости в моем теле. Все, что теперь у меня осталось, так это мои солдатские калиги да старая рабочая туника. Ко всему прочему на меня по дороге напали разбойники – но этим не повезло, я даже отнял у них пару медяков.

Рассказ был очень правдоподобен: после войны разбойников развелась тьма-тьмущая.

– А я слышал… – как бы между прочим заметил Сладкоежка, – что вчера ты побил троих людей Кабана.

– И весь выигрыш достался прекрасной Арсиное. А меня накормили обедом.

О том, что последовало за обедом, Молчун не стал уточнять.

– О, времена… – кивнул Сладкоежка. – Ну что ж, ссужу я тебе под расписку тысячу… но знай – только на десять дней.

– Мне нужно пять тысяч, – сказал, не моргнув, Секст.

– Сумма большая – пять тысяч дать никак не могу…

– А может, найдется какая работа… опасная. Я могу. Я сейчас взялся охранять дом Нигрина – та еще работа – лишь за кров и еду. А мне нужны деньги.