Пацаны тоскливо смотрели, как Пахом подкидывает набивалку, и она летит выше головы и точно опускается на ногу Пахома, и, кажется, что конца и края этому размеренному полету не будет. А Пахом, словно издеваясь над нами, то замедлял, что ускорял темп, и набивалка летела к самому потолку или едва отрывалась от ноги. Наши глаза дружно поднимались и опускались вслед за набивалкой, а лица оставались серьезными, будто мы решали проблему мирного сосуществования двух систем.

— Пахом, не упернись, — ехидно оказал Каплунский.

— Бессовестный! Маме скажу! — тут же раздался обиженный голос Лизки.

— Пахом, играй как надо! Что ты бьешь ее до потолка? Это не по правилам, — попытался придраться к Пахому Самуил.

— Как хочу, так и бью, — огрызнулся Пахом. — Когда ты набивал, тебе никто ничего не говорил.

— Конечно, так ты отдыхаешь! Это каждый набьет, сколько хочешь!

Пахом молча продолжал набивать. Пацаны уже насчитали девяносто шесть, когда Пахом перебросил набивалку с правой ноги на левую, чтобы подкинуть её внешней частью стопы, но набивалка скользнула по пятке и улетела в сторону.

— Кто следующий? — спросил Мухомеджан. — Ты, Каплун?

— Нет, я! — Самуил вышел на пятачок. Расправил белый мех на своей шикарной набивалке и, два раза поймав ее рукой, что считалось по правилам, вошел в ритм, и его нога, как маятник задвигалась вверхвниз навстречу плавноопускающейся набивалке.

Больше Пахома никто набить не мог, и вскоре игра как-то сама собой потухла. Когда очередь снова дошла до Пахома, он зевнул, потянулся и сказал:

— Больше неохота. Да и набивалку плохо видно.

В полуподвале и в самом деле уже стало темно, хотя на улице еще только опускались сумерки.

— Пацаны, — оживился вдруг Мухомеджан. — Помните бревно, которое лежит перед домом Ивана, шофера? Ну, Ваньки Бугая?

Все помнили это бревно чуть не в обхват взрослого мужика и метров четырех длиной. Ванька Бугай жил возле ремеслухи, не той, где мы всегда купались, а той, что разместилась в бывшей синагоге, рядом с женской школой, куда летом привозили бесплатное кино. Мимо этой ремеслухи мы ходили через плотину в горсад. А бревно это от спиленной осины лежало с незапамятных времен в ложбине между тротуаром и дорогой у частного дома. На этом бревне хорошо было сидеть и смотреть, как улица играла в футбол или лапту.

— Завтра Вадик Кум на спор пронесет это бревно десять шагов.

— Не пронесет, — Самуил с сомнением покачал головой.

— Кум? Пронесет, — убежденно сказал Пахом. — Спорим?

— Спорим! Я говорю, не пронесет, — Самуил протянул Пахому руку. — На что спорим?

— На твою набивалку.

У Самуила была хорошая набивалка, аккуратно вырезанная по коже кружком, с длинным песцовым ворсом.

— Ладно, — поколебавшись, согласился Самуил. — Тогда ты ставишь свою биту.

У Пахома для игры в «цару» был массивный Петровский пятак, которым он разбивал кон и немилосердно гнул монеты, переворачивая их с решки на орел.

— Вовец, разбей! — повернулся ко мне Пахом.

Я разбил их руки и подумал о том, что Самуил проспорил свою набивалку.

— А вы слышали, как Кум ходил в секцию тяжелой атлетики записываться? — спросил Мухомеджан.

— Нет, не слышали, — ответил за всех Каплунский.

— Я слышал, Витька Мотя рассказывал, — сказал Самуил.

— Ты слышал, мы не слышали. Рассказывай, Аликпер, — попросил Пахом.

— Ну вот, Карпачева знаете? — Мухомеджан обвел нас внимательным взглядом и убедился, что мы знаем.

Карпачев был известным тренером по штанге в нашем городе. Он ходил, широко расставляя ноги и растопыривая руки, потому что мешали мышцы. Карпачев водку пил не часто, но когда приходило время пить, пил лихо, буянил и, в конце концов, попадал в вытрезвитель, откуда его наутро выпускали тихого и виноватого. Милиционеры относились к нему уважительно, он тренировал динамовцев, считался классным специалистом, а его ученики, которых переманивали в Москву, уже выступали на первенстве России и даже Союза. Да и мужик Карпачев был добрый.

— Так вот, как-то Карпачев пришел на заводские соревнования по гиревому спорту. Ну, Кум там вообще король. Он трехпудовую гирю выжимает раз сорок, а двухпудовик вообще сколько хочешь. Ну, занял он, конечно, первое место, а Орех, понятно, второе. Карпачев к ним подходит и говорит, приходите, мол, ко мне в секцию, гиря, мол, ерунда, будете штангу поднимать, может, что дельное и получится. Ну, поговорили и забыли. А недели через две Орех с Кумом шли мимо «Динамо», да и зашли. В зале, конечно, пацаны тренируются. В трико, как положено. Карпачев и говорит: «Ну, пришли, так раздевайтесь, начнем тренироваться». А Орех и говорит: «Да мы еще не знаем. Нам бы попробовать». Подходит Орех к штанге, с которой занимался перворазрядник и спрашивает: «Сколько здесь»? «Тебе еще этого не поднять, — говорит Карпачев. — Это в жиме больше второго разряда, если судить по твоему весу». «Я попробую». Орех скинул пиджак, подошел к штанге, с трудом накинул ее на грудь и легко, не останавливаясь, выжал. У Карпачева глаза на лоб полезли. Потащил Ореха к весам. Взвесил его и говорит довольно: «Да это же чутьчуть не первый разряд. Да я тебя теперь отсюда не выпущу». Тут подходит к штанге Кум и просит прибавить к этому весу еще десять килограммов. Карпачев ему говорит: «Эй, парень, ты сдвинулся? У нас тяжеловесы с этим весом не тренируются». А Вадик Кум, он раздетый такой мощный, а в одежде даже худым кажется. Я, говорит, попробую. «Ну, пробуй». Карпачев отошел в сторону и с улыбочкой ехидной такой смотрит. Пацаны бросили тренировку, тоже стоят, смотрят. Вадик скинул пиджачишко, подошел к штанге, зажал гриф пальцами, постоял чуть, и… бымс — штанга выжата. У Карпачева улыбка сошла с лица, а Вадик говорит: «Прибавьте еще десять килограммов». Орех смеется. «Прибавляй, прибавляй, — говорит». Прибавили — выжал. Еще прибавили и опять выжал. Пацаны захлопали, а Карпачев забегал, бледный от волнения. «Какой у тебя вес?» — спрашивает. «Семьдесят». «Не может быть!» Взвесил — шестьдесят девять шестьсот, «Это же норма мастера спорта», — орет Карпачев. — Тебе технику поставить для рывка и толчка, — и ты мастер спорта, чемпион… Орех-то килограммов на десять тяжелее Кума.

Пацаны слушали, затаив дыхание. А Мухомеджан замолчал. У него всегда где-то тормоза не ко времени срабатывают. На середине слова вдруг остановится, а потом забудет, о чем говорил.

— Ну! — подтолкнул Алика Армен. — Что дальше-то?

— А дальше ничего, — флегматично ответил Мухомеджан. — Орех вообще не стал ходить на тренировки, а Кум два раза сходил, а на третий пришел выпимши и бутылку с собой принес. Они с Карпачевым выпили, а потом пошли допивать. Утром оба проснулись в вытрезвителе. После этого Карпачев сказал Куму: «Жаль. Ничего из тебя не получиться. А мог бы стать великим спортсменом».

И всем стало бесконечно жалко, что у Кума ничего не получилось.

— Что ж он не мог бросить водку ради спорта? — с горечью сказал Армен.

— Нужен им этот спорт! Им бы выпить, да побузить! — заметил Каплунский.

— А откуда у них сила? — поинтересовался Сеня Письман.

— Действительно, где-то же они мускулы тренируют?

— Знаете, где Орех живет? — спросил Мухомеджан и сам ответил, хотя мы и так знали. — Рядом с Мишкой Горлиным, у которого брат Иван, морской летчик. Ну вот, я у Мишки во дворе был и видел, как в соседнем дворе Орех и Кум с гирями тренируются. А еще у них там штанга самодельная и гантели. Они же слесарями на пятом заводе работают. Всe сами могут сделать.

— Хреновня это все, — твердо сказал Самуил.

— Что хреновня? — не понял Мухомеджан.

— Да все. Штанга, гантели. Все в природе дело. Куму сила от природы дана. Вот ты, Изя, хоть десять раз в день штангу поднимай, а толку от этого, как от козла молока будет.

Все засмеялись, а Изя Каплунский виновато улыбнулся, соглашаясь с Самуилом.

— Алик, а чего Кум такой злой? — спросил Володька Мотя. — Я раз нес керосин, мать посыпала, а он дядьку бил. Тот упал уже, так он его лежачего ногами, там женщины остановились, стали кричать, и он ушел.