Я. Можно?
Сергей. Входи, Севастьяныч, знакомься!
Я. Севастьянов.
Варя. Варя.
— Здороваешься с Аркадием и смотришь на Варю, — подсказывает режиссёр.
Варя. Ну, что вы на меня так смотрите?
— А он на тебя, Лен, никак не смотрит, — то ли удивляется, то ли хочет сказать, что не понимает, как так можно, и машет рукой, что, очевидно, означает полную безнадёжность, режиссёр, но я после короткой заминки продолжаю:
Я. Вот вы какая.
Варя. Что, не нравлюсь?
Я. Нет, что вы, я только хотел сказать, что вы мне рисовались совсем в другом облике.
— Вы смущены, вы не знаете, куда девать руки от смущения. (Это режиссёр).
«Какие руки? У меня роль в руках», — мелькает в моей голове.
Варя. В каком же другом облике?
Я. Сергей Ильич мне сказал, что вы актриса, и я вас рисовал себе несколько солидней и почему-то брюнеткой. Приехали играть в наш театр?
— Ну что так постно? Ну, хоть какое-то выражение лица сыграйте, — недовольно выговаривает режиссёр.
Варя. Да, и четырех ребят с собой притащила, скоро приедут.
Я. Какой больше репертуар предполагаете играть, современный или классический?
— Стоп… Совершенно бездарно, — дал, наконец, оценку моему дебюту режиссер. Подумал и решил: — Хотя для первого раза, может, и сойдет… Главное, молодой человек не шепелявит и не заикается.
Все засмеялись, а я растерянно стоял с листками роли, красный как бурак и совершенно убитый.
— А чего вы такой зажатый? — недовольно продолжал режиссёр. — На сцене, конечно, впервые?
Я стоял на сцене с унылым и потерянным видом и молча смотрел в зал на едва различимое в полумраке лицо режиссёра.
Борис Михайлович заметил моё подавленное состояние и уже мягче добавил:
— Ну, ничего-ничего, не боги горшки обжигают. Между прочим, ваш герой Севастьянов как раз очень застенчивый человек. Вы пьесу Симонова «Парень из нашего города» знаете?
— Смотрел фильм с Крючковым.
— Ну вот, а мы ставим пьесу. Вы будете играть Севастьянова. Только вы, голубчик, уж теперь приходите, а то у нас Севастьянова нет. А к сцене привыкнете. Здесь у нас только один профессионал, Арсен, а так — все любители. Так что, не робейте…
Я, конечно, пришёл.
С артистами я скоро не то чтобы подружился, но стал чувствовать в их среде более-менее свободно. Это были творческие люди. Все любили искусство, тянулись к прекрасному, и театр оказался для многих если не профессией, то занятием, ставшим более привлекательной частью жизни и отдыхом от повседневного, часто неустроенного быта.
— Иначе обыденность заест, — сказала как-то Лена, которая играла роль Вари, и пояснила: — Хотела стать настоящей актрисой, но не получилось, так что театр для меня — отдушина.
— А вы, Лена, стали настоящей актрисой, — возразил Дмитрий Михайлович, придавая бодрость своему голосу, — и играете не хуже некоторых профессионалов, которых я знаю.
Тем не менее, Лена работала секретарём-машинисткой в одной из контор, которых в городе насчитывалось много.
И другие артисты работали в разных сферах. Главного героя, Сергея Луконина, играл экскаваторшик Михаил, Нина Семёновна — в пьесе преподаватель французского Сюлли — работала экономистом, а Аркадия Бурмина, брата Вари, играл мой коллега, учитель Николай Тихонович.
И только Арсен учился в Университете на факультете культуры и искусств и готовился стать режиссёром. Для Арсена народный театр был хорошей практикой для его будущей профессии. Но в любом случае, театр, как сказал однажды наш режиссёр, — это чудо, где люди избавляются от проблем и нервных потрясений.
— Влияние искусства на развитие личности невозможно оценить, — убеждал нас Борис Михайлович. — Широкий кругозор, который вы приобретаете здесь никогда не помешает ни в вашей жизни, ни в работе, где бы то ни было. А главное — сцена повышает уверенность в себе.
Уверенность в себе — этого мне как раз и не хватало…
Репетиции шли почти каждый день, потому что директор клуба требовал выпустить спектакль к празднику 7 Ноября. У меня что-то получалось, что-то не получалось, но, в общем, я сам чувствовал, что в артисты не гожусь. У меня не было той раскованности, а, может быть, и некоторой наглости, которой должен обладать артист, и я, например, не умел вовремя рассмеяться, выразить удивление, гнев или испуг. По этому поводу Арсен сказал, что актёрское мастерство невозможно постичь без правильной мимики лица и что для этого существуют специальные упражнения, уроки и тренинги. Он принёс мне учебник, из которого я вынес понятие о том, что обычная улыбка означает дружеский настрой, искривлённая улыбка свидетельствует о нервозности, улыбка без подъёма века является знаком неискренности, а улыбка в отсутствии моргания сопряжена с угрозой и так далее. Из учебника я, к своему удивлению, узнал, что мужская улыбка фальшивее женской и не всегда соответствует истинному психологическому состоянию мужчины.
Но всё это я принял больше с психологической точки зрения, чем с актёрской, решив, что совсем неплохо разбираться в мимике, которая раскрывает истинную суть другого человека и помогает многое о нём узнать. Ведь всегда не лишне понять, что перед тобой лжец, если у него напряжены все лицевые мышцы и каменное лицо…
Все другие театральные премудрости мне были не интересны, и я лишь из любопытства пролистал страницы, не особо вникая в смысл написанного…
— Станиславский говорил, что голос должен петь в разговоре, звучать по скрипичному, а не стучать словами, как горох о доску, — учил Дмитрий Михайлович, и мне казалось, что он смотрит на меня, потому что я был уверен, что только у меня слова как раз и стучат как горох о доску.
— Сценическая речь — это средство выразительности актёра и воплощения драматического произведения, — с тоской добавлял бедный режиссёр…
Наконец настал день генеральной репетиции, которая прошла, по словам Бориса Михайловича, удовлетворительно.
— Всё неплохо. Завтра в семь вечера показываем спектакль в танковом училище, — и ко мне: — А вы, Володя, если не стушуетесь, то будет успех.
И с этого момента у меня начался «мандраж». И здесь уж никакие мои паранормальные способности не могли помочь. Я всё время представлял, как буду стоять столбом или ходить по сцене словно зомби и произносить деревянным голосом свой текст. Единственным утешением было то, что слова роли я забыть не мог. Уже на втором чтении Борис Михайлович с удивлением заметил: «Володя, а вы, я смотрю, свой текст знаете наизусть» и похвалил за усердие, поставив меня в пример Михаилу и Нине Семёновне («вот как нужно относится к своей роли»). Только я не сказал режиссёру, что так же хорошо знаю напамять всю пьесу, хотя смог прочитать её всего один раз…
Из танкового училища за нами прислали автобус, и за час до начала спектакля нас у КПП встречал замполит с младшим офицером. КПП примыкал к двухэтажному зданию, обращенному к аллее славы с мемориалом, танками и бронемашинами, и окрашенному в такой же салатовый цвет, что и Дом культуры строителей, и это показалось мне хорошим знаком. Нас провели в комнату посетителей, где мы оставались недолго. После сверки со списками мы на том же автобусе миновали въездные ворота и, проехав по широкому плацу, остановились у одного из корпусов военного городка. И всюду видели танки: казалось, вся территория утыкана танками.
— Они, наверно, и в магазин на танках ездят, — пошутил Арсен.
Попетляв по коридорам, которыми нас вёл замполит вместе с младшим офицером, мы оказались в довольно просторном зале мест на пятьсот, с большой сценой, как я отметил, не хуже, чем в нашем Доме культуры.
Здесь нам и предстояло выступать.
К началу спектакля зал заполнился до отказа.
— В первом ряду офицеры с жёнами, а дальше сплошь курсанты, — сказал Арсен, посмотрев в дырку занавеса, специально проделанную не иначе как мудрым худруком художественной самодеятельности училища.
— Там дальше ещё женщины сидят, — добавила Лена.
— Небось, обслуживающий персонал, — предположила Нина Семёновна.