Рабы-телохранители консула ухватили его за локти, мастерски и почти мгновенно скрутили сыромятными ремнями и опрокинули на пол.

– Всем встать! Подниматься! Всем! – Дребезжащий старческий голос управляющего разносился по дому особенно громко в этот ночной час.

Перистиль стал наполняться челядью – дрожащие, заспанные, небрежно одетые, рабы и вольноотпущенники выбирались кто из своих комнаток, кто из закутков подле кухни или под лестницей. Десятки зажженных факелов осветили перистиль, отблески играли в воде фонтана, добавляя теплой телесности холодному мрамору. Для хозяина вынесли в перистиль кресло и поставили меж колоннами. Центуриона подняли и поставили перед отцом на колени. Он уже догадался, что сейчас произойдет, и в отчаянии рванулся, пытаясь выскользнуть из крепко державших его рук. Но куда там! Из этих лап не сумел бы вырваться сам Геркулес. Центурион Афраний, хоть и не обделенный силой, на подобные подвиги все же не был способен.

Он обмяк и смиренно опустил голову. Оставалась надежда, что отец передаст его дело городскому претору, и тогда можно будет доказать свою невиновность. Но время текло, старик Пинакий уже перевернул клепсидру, а хозяин все не появлялся.

Наконец старик вышел, одетый в тогу, неспешно прошествовал к своему креслу и тяжело опустился на тщательно взбитую подушку. Виночерпий тут же подал ему воду со снегом – консул в жаркие дни все время пил холодную воду. Женщины-рабыни, выгнанные из общей комнаты за кухней, столпились в тени колоннады.

– Я сужу моего сына отцовской властью! – объявил консул. – Мой сын пытался убить меня! Он ранил меня кинжалом, и только Судьба спасла меня.

– Это ложь! – выкрикнул центурион. – Ты сам…

Один из телохранителей ударил его по губам. Несильно, но болезненно, рот тут же наполнился кровью.

– Я сужу своего сына отцовской властью! – повторил консул.

– Не имеешь права! Я – центурион на службе императора…

– И приговариваю его к смерти! – объявил консул Афраний. – Завтра утром здесь в перистиле тебя казнят. Уведите его и приготовьте все потребное для казни. Я приглашу достойных людей посмотреть, как будет умирать мой сын.

Марка Афрания заперли в комнатке рядом с эргастулом. Рабам своя тюрьма, свободным – своя. Впрочем, в доме консула Афрания Декстра жизнь и тех и других по сути мало отличалась. Марк в детстве немало дней провел в домашнем карцере. За любую провинность – невинную ложь, разбитую глиняную чашку, дерзкое слово – отец немилосердно порол сына, а потом запирал его здесь на всю ночь, не давая ни еды, ни воды. Все свое детство Марк был уверен, что справедливость означает одно – чудовищное наказание, отсутствие снисхождения и прощения. Все детство Марк пытался выбраться из этой тюряги, думал: был бы сильнее – выломал решетку. И вот много лет спустя каменная глотка встретила его знакомым спертым воздухом и черной тоской. Центурион первым делом кинулся к окну, но обнаружил, что окна никакого больше нет – его заложили кирпичами наглухо. Как будто тюрьма тоже выросла и возмужала вместе со своим пленником. Марк опустился на влажный каменный пол и завыл от бессилия и злобы. В этот миг он пожалел об одном – что не убил отца.

Когда дверь с лязгом отворилась, центурион Афраний понял, что время казни пришло. Он ожидал, что телохранители ввалятся в карцер, вновь заломят руки и…

Но вместо телохранителей вошел, крадучись, старик Пинакий.

– Ты не связан? – спросил вольноотпущенник шепотом, освещая карцер масляной лампой, что принес с собой. – Нет?.. Это хорошо. Выйди со мной, прошу тебя, господин…

Что-то явно пошло не так. Но Марк не стал задавать вопросы и вышел из карцера в узкий коридор. Мелькнула мысль: Пинакий ослушался хозяина и решил помочь бежать господину. Сделалось больно слева. Бедный старик, что его ждет за подобное – трудно даже представить!

– Пин… – Центурион положил старику руку на плечо.

Тот вдруг затрясся.

– Спаси нас, господин…

– О чем ты?

– Один из вольноотпущенников убил твоего отца. Теперь нас всех казнят. Всех…

Он схватил руку Марка и прижал к губам.

– Погоди. Почему ты думаешь, что убил вольноотпущенник? – спросил Марк.

– Кинжал был брошен рядом. Кривой кинжал Орфея.

Коридор перед спальней консула, куда Марк прошлой ночью притащил отца, теперь был запружен толпой вольноотпущенников. Рабы, прослышав про убийство, попрятались в своих закутках, дрожа от страха. В лучшем случае многих из них ждала пытка, в худшем – всех до единого – смерть. У вольноотпущенников, как всегда в таких случаях, имелся шанс уцелеть.

Центурион Афраний зашел в спальню, куда уже заглядывали утренние лучи солнца (покои убитого были с окном, выходящим в один из перистилей, в отличие от большинства римских спален); перекрестья оконной решетки лежали на теле хозяина темным узором. Голова убитого была несколько повернута набок, и вся подушка сделалась бурой от вытекшей крови. Очень много крови. Однажды он уже видел столько крови на кровати… Очень давно. На горле покойного алела полоса от лезвия: было ясно, что горло перерезал острейший клинок. Афраний тронул голову убитого и тут же отдернул руку: рана стала раскрываться черным зевом – чья-то очень твердая рука перерезала горло до самого позвоночника.

Кинжал валялся тут же. Не узнать любимую игрушку Орфея было трудно.

Самому Марку Декстру это убийство ничем не грозило – он сидел в карцере и не мог не только перерезать старику горло лично, но и сговориться с кем-то. Но если признают виновным челядь, казнят всех. В том числе – Зинту и мальчишек-даков. Ибо они, пленники, хоть и высокого полета птицы, числились в этом доме рабами. Какой же ловкий план в стиле недавних подлых наветов! Кто за ним стоит? Сервиан, чьим другом числился Помпей Лонгин? Или сам Траян, чьим другом опять же был Помпей Лонгин? Вот и ответ Рима Децебалу: распять царевичей, удушить царевну. Все по закону, по древнему и нерушимому закону…

У Марка кровь закипела от бешеной ярости. Его поимели. Неведомо кто разыграл весь этот спектакль, но сделал он всё очень ловко. Захотелось завыть по-волчьи или кинуться на кого-нибудь с кинжалом. И не побежишь на Палатин умолять о спасении – нет там никого, пуст императорский дворец, Траян в походе. Пока гонцы будут мчаться вслед, пока вернутся, дело свершится, если только…

– Пинакий… – Марк прочистил горло.

– Да, господин.

– Ведь консул в последние месяцы мучился от страшных болей, так ведь?

– Ноги болели. И мочиться было трудно и больно… в такие дни он злился больше прежнего и непременно приказывал кого-нибудь пороть… – сказал Пинакий и замолк.

– В такие дни старик бился головой о стену и просил себя убить, – закончил центурион.

Какая-то малость правды в этих словах была – не про самоубийство, а про то, что накатывали на покойного консула приступы боли. А все из-за того, что обожал он соленое и острое, пил вино неразбавленное, объедался так порой, что вечером к животу ему прикладывали грелку. Ноги его сводило от боли – хромал. Да, бывало. Но чтобы просить убить себя…

– Но рука слаба, самому не нанести удар. Так ведь? – продолжал Марк равнодушно, будто вердикт зачитывал. – Даже сильные люди просили о такой помощи своих рабов. Брут просил. Так ведь? Орфей отцу был предан как пес и любой приказ исполнял безропотно. Так ведь? – Последние слова центурион уже прорычал.

– Так, – поддакнул опешивший Пинакий.

– Это дело наверняка будет разбирать Сенат, – сказал Марк уже куда спокойнее.

Он глянул на Пинакия исподлобья.

– Ты говоришь, что ключ от денежного сундука покойного у тебя?

– Я не взял ни асса, господин… – Старик затрясся.

– А завещание отца? Оно в сундуке? Или… отдано на хранение весталкам?

– Оно… – У Пинакия запрыгали губы. – Вот…

Он извлек из-за пазухи запечатанный свиток и отдал центуриону.

– Ты умно поступил, Пинакий! – Центурион спрятал свиток под тунику. – Я, так и быть, не буду вспоминать, как ты плохо относился ко мне в детстве.