– Я, господин, я был добр вопреки… – Пинакий чуть не плакал.

Но молодой господин уже вышел из спальни покойного. Вольноотпущенники расступились перед ним. Центурион прошел в комнату Орфея – телохранителю, единственному из челяди, позволялось жить в отдельной комнатке рядом с господином. То, что он увидел там, Марка почти не удивило: Орфей висел на веревке (петля была закинута на штырь, на который обычно вешали светильники). Правда, бронзовый штырь, перед тем как исполнить сие действо, выдернули и забили куда выше и глубже, нежели прежде. Ну что ж, будем считать, что Орфей не смог пережить смерть любимого хозяина, потому и наложил на себя руки.

Едва Марк вышел из спальни телохранителя, как к нему кинулась Мевия.

– О, бессмертные боги, Марк! – Она прижалась к нему, дрожа.

Никак она плачет? А еще гладиаторша, женщина-воин! Он снисходительно фыркнул.

Марк не знал, кто перерезал горло старику – Мевия, Пинакий, Зинта, один из мальчишек-даков? Все они отлично орудовали кривым кинжалом. Или кто-то пришлый явился в дом и устроил все это действо – убийство хозяина, «самоубийство» Орфея. Для них консул был всего лишь мерзким, жестоким стариком. И только для него – родным отцом, на которого поднять руку для римлянина запретно. Но центурион не собирался выяснять, кто именно нанес удар. Потому что тогда он должен будет покарать убийцу… Нет, это, конечно, не Мевия. Даже она не смогла бы вот так перерезать горло – до самого позвоночного столба. А способен это сделать мальчишка-варвар? К примеру, Диег?

– Что теперь будет? – спросила Мевия.

– Моя задача сейчас – спасти фамилию консула Декстра от поголовной казни. Значит – придется доказать, что старик покончил с собой. Так что первым делом я постараюсь привести себя и дом в порядок, но прежде надобно послать кого-нибудь к Плинию – уговорить консуляра пожаловать ко мне. И чтобы он пришел не один, а непременно с юристом, знатоком законов. А ты… Ты сейчас же уедешь вместе с Зинтой, мальчиками и бенефициарием Фирмом в отцовское… теперь уже мое поместье в Кампании. В Городе вам всем делать нечего.

Мевия на миг растерялась, выслушав эту обстоятельную речь.

– И как ты все происшедшее объяснишь отцам-сенаторам? – Она спрашивала про убийство, но он сделала вид, что речь идет об отъезде – ее и царевичей-даков.

– В это время все семьи с детьми бегут из Города. Мы же говорили с тобой об отъезде. Я и так в ближайшие дни хотел отправить мальчишек в деревню. Просто сейчас это надо сделать быстрее.

– Ты знаешь, кто… и как… все сделал? – шепотом спросила Мевия.

Декстр отрицательно покачал головой. В его расчетах еще оставался некто, прежде пославший в этот дом Домиция.

– У нас еще одна проблема, господин, – тронул его за плечо Пинакий. – Рабыня, конкубина господина…

Он привел Декстра (Мевия увязалась следом) в маленькую комнатку на втором этаже. Здесь на полу в углу сидела связанная женщина лет двадцати пяти. Волосы ее разметались по плечам, черные глаза, полные слез, горели от ярости. Она была связана, рот заткнут. Судя по всему, женщина пыталась освободиться, но напрасно.

Пинакий запер дверь, а Декстр вытащил кляп.

– Господина убили! – взвыла женщина, захлебываясь слезами. – Мы убили! Мы!

– Заткнись! – наклонился к ней Декстр. – Будешь орать – всех рабов в доме казнят.

– Пусть казнят! Пусть! Подлецы! Мразь! Они желали ему смерти! Мы не можем жить, если он умер! Пусть все умрут… Все… Все до единого…

Центурион схватил ее за горло, но она продолжала давиться криком:

– Все… пусть… умрут…

Декстр сдавил сильнее, позвонки хрустнули под его руками, и голова женщины безвольно склонилась набок.

– Ты убил ее, – прошептал ошеломленный Пинакий.

– Она хотела умереть. – Декстр обернулся и посмотрел старику в глаза. – Кажется, у тебя есть сожительница среди рабов и даже двое детей, тоже рабы пока что… Они тоже хотят умереть, если их господин умер?

Пинакий попятился.

– Нет, господин…

– Тогда скажи каждому: «Если кто-то хочет уйти за Ахерон вслед за моим отцом, он уйдет. Но – один. Остальных ему прихватить не удастся».

– Да, господин… – У Пинакия клацнули зубы.

– И найди веревку – эта женщина повесилась от отчаяния. Ей было что терять со смертью господина. Не так ли?

Через два часа всех рабов и вольноотпущенников, а также немногих свободнорожденных собрали в перистиле. Многие плакали, и нельзя было понять – от горя, от радости ли. Марк Афраний Декстр, чисто выбритый, в тоге, сидел в кресле, где совсем недавно сиживал его отец, верша суд над непослушным сыном. Теперь Марк невольно поглаживал деревянные подлокотники, отполированные до блеска ладонями покойного.

– Отец мой прожил, – сказал Декстр приличествующую в таком случае фразу. – Похороны консула будут назначены за государственный счет. Вчерашнее действо, нелепый спектакль, разыгранным отцом, мы вспоминать не будем. О мертвых либо хорошее, либо ничего.

Никто из домашних, разумеется, не возразил – все были согласны с тем, чтобы устроенное накануне судилище считать грубой забавой умершего.

– Будет дознание… И, хотя мой отец приказал убить себя, испытывая приступ невыносимой боли, Сенат может решить, что домашние виновны в его смерти. Рабов потянут на допрос под пыткой. Жить вам всем или умереть, будет зависеть только от вас. Я клятвенно заверю Сенат, что отец мой желал себе смерти. Задача каждого из вас – подтвердить мои слова.

– Да, господин… – послышался поначалу чей-то робкий голос, потом все стали повторять раз за разом: – Да, господин, да, господин…

Афраний поднялся.

– Да, господин! – завопили все хором, и в голосах зазвучал неприкрытый ужас – рабам показалась, что господин недоволен.

– У меня много дел, – сказал Афраний. – А вы помните, что я сказал. Надеюсь, никто из вас не желает себе смерти.

К полудню прибыл Плиний Младший. За ним серой тенью тащился остролицый тип в застиранной тоге и с огромным «кирпичом» табличек [401] под мышкой. Центурион Декстр долго водил его по дому, рассказывая о недавних печальных событиях.

– Все члены фамилии могут подтвердить, что я сам, к несчастью, находился в эту ночь в карцере, в подвале, и никак не мог выйти наружу, ибо ключи от карцера были заперты в сундуке у отца. Пинакий выпустил меня уже после смерти консула.

– Покойный полагал себя человеком твердого духа и поклонником суровой справедливости, – промямлил Плиний, оглядываясь. Он, может быть, и сам себя тоже считал поклонником справедливости, но с суровостью его облик никак не вязался. – А что завещание, когда ты намерен его вскрывать и зачитывать?

– Как только прибудут остальные приглашенные мною свидетели. – О том, что за свидетелями этими еще даже не посылали, центурион Декстр решил не упоминать. – Сам понимаешь, я был не готов к подобному повороту событий, хотя отец порой восклицал: «Какая ужасная боль! Как я хочу умереть!» Я думал, что это всего лишь пустая фраза, и в скудоумии моя вина пред ушедшим…

Ничего подобного консул никогда не говорил, но Плиний не стал возражать: со стариком Афранием был он не так чтобы очень дружен. Довелось им вместе в Сенате вести одно судебное дело, так покойный извел напарника придирками. Впрочем, Плиний на умершего не жаловался, напротив, расточал любезности, почитая придирки старика за особую добродетель.

– Я нарочно не велел вынимать тело Орфея из петли, дабы ты, сиятельный, своими глазами всё мог увидеть и на суде подтвердить: раб повесился.

Центурион Декстр распахнул дверь в комнату. Тут же рой черных мух, потревоженный их вторжением, поднялся с лица повешенного. То, что у окна разложены были куски тухлого мяса, приманить мушиное племя, Плиний не заметил. Не до того ему было, он едва успевал отмахиваться льняным платочком от черной жужжащей напасти.

Марк, несколько помедлив, захлопнул дверь.