— А дары жрецы принимают? — спросил Приск, с трудом скрывая раздражение.
Он только что чуть не угодил в ловушку.
— Приноси дары завтра, и Шамш их примет, а Уруд примет слова императора римлян. Сегодня, когда золото-светный Шамш уйдет почивать, тебя посетит один из тех, чья жизнь осенена милостью царя царей. Дабы обсудить на пиру важные вопросы и назначенную встречу с повелевающим.
В Хатре, как и Парфии, деловой прием всегда совмещался с обедом, это посланец императора уже знал. Посему его не удивил визит вечерней порой. Эдерат, дальний родственник правящих Аршакидов, явился в дом с многочисленной свитой, которую, впрочем, оставил у порога. Эдерат был молод, румян, с маслянисто поблескивающими глазами, с тщательно завитыми локонами негустой бороды. Шелковые вышитые одежды окутывали его тело, оставляя открытыми лишь лицо и запястья.
Еще он был велеречив, улыбчив, говорил много, но фразы его трескучи и пусты, хотя греческий — хорош, как будто этот парень прибыл прямиком если не из Афин, то откуда-нибудь из Коринфа. Потом Эдерат внезапно замолк и стал просить настойчиво — настырно даже — рассказать о Траяне, расспрашивал не об армии — о дворце на Палатине, о новых дивных постройках Аполлодора, об играх, что устраивали в Риме, и тут же будто ненароком интересовался: в самом ли деле император так стар, и правда ли, что он плачет по ночам и, стеная, призывает умершую старшую сестру, к которой был необыкновенно привязан.
Приск, слыша такие вопросы, дивился, откуда хатрийцы добыли подобные сведения. Сам же отвечал сухо, что не бывал ночами в покоях императора, а днем Траян бодр, хотя и несколько мрачен, на жеребце своем сидит уверенно, но годами он в самом деле не молод. Потом пошли вопросы об Адриане — о том, любит ли его император, не злится ли на него и доволен ли, как его «викстра» все устроил в Антиохии.
Тут Приск сообразил, что надо Адриана хвалить, всячески намекать на его близость к императору и заявлять, что ныне, после смерти сестры, император особенно привязался к кровной родне. Кроме расспросов о делах государственных, Эдерат легко и как бы вскользь поинтересовался личными делами трибуна — скорее из вежливости, нежели из интереса.
— Моя семья далеко, — отвечал Приск охотно.
— Но супруга порадовала тебя сыном? — спросил Эдерат. — Это великое благо — если в семье имеется сын, — заметил он льстиво.
И Приск кивнул, сразу же пожалев об этом. Воспоминание о Гае теперь почему-то вызывало не радость, а глухую тоску.
Хотя… Какой вред могли причинить хатрийцы его сыну, который в этот момент находился на другом конце земли?
— А почему тебе прислуживает такой урод? — Эдерат указал на сидевшего в углу Сабазия с брезгливой гримасой.
— Он хорошо мне служит. И его шрамы тому не мешают.
— Приятно смотреть на красивых мальчиков, а не на таких… — Эдерат презрительно сплюнул. — Я бы продал его на каменоломни.
Приск заметил, как сжались кулаки юноши, как сверкнули ненавистью его глаза. Даже показалось, что парень скрипнул зубами.
Военный трибун прищурился.
— Я не люблю красавчиков, — сказал он с вызовом, и этот выпад можно было отнести в адрес самого Аршакида. — И людей ценю за то, что они делают, а не насколько сладко улыбаются.
Эдерат побелел.
— Ты дерзок, римлянин. Странно, что наместник Адриан выбрал тебя послом.
— Меня выбрал сам Траян. Наместник лишь снабдил меня всем необходимым, — усмехнулся Приск.
Эдерат оскалился и что-то пробормотал на своем языке. Что именно — трибун не понял. Зато понял Сабазий. Глаза его сузились, губы плотно сомкнулись.
— Он обещал тебе сто лет муки, господин, — сказал Сабазий, когда Эдерат вышел.
— Он солгал, мой друг… Сто лет я никак не проживу, — отозвался Приск почти легкомысленно.
На другой день посланца императора допустили к Уруду — передать краткое, ничего не значащее послание, а в дар храму — бюст Траяна и на словах заверения, что под дланью Рима Хатре будет куда уютнее, нежели под властью парфян и Хосрова. И все блага хатрийцам гарантирует как Траян, так и его племянник, наместник Сирии Адриан. В самих этих словах звучал недвусмысленный намек, что родство в данном случае — больше чем родство. Приску ответили, что Хатра ни с кем воевать не намерена, прежних друзей не забывает, но рада новым. Ответ этот в принципе не значил ничего. Но то, что бюст Траяна приняли, а Уруд к тому же решил изготовить большую статую императора из камня, могло служить тайным намеком, что Хатра готова стать под длань Рима, если… допустим, если Ктесифон окажется слишком слаб, чтобы ее защитить.
Так что в какой-то мере Приск свою миссию счел успешной и вернулся домой в хорошем расположении духа.
Уже вечером, после заката солнца военного трибуна пригласили к греческому купцу Дионисию. Опять Сабазий провел господина лабиринтами улиц и переулков точно к дому, построенному в эллинистическом стиле — с глухими стенами, выходящими на улицу, зато с перистилем, окруженным портиками ионического ордера.
В покоях грека было тесно от многочисленной мебели — два ложа с бронзовыми ножками завалены грудами тканей и подушек, одноногий столик ломился от яств, в шкафах выставлена драгоценная посуда, а в центре комнаты стояли на парфянский манер две серебряные курительницы на высоких ножках. Ароматный дымок струился по комнате причудливыми завитками, смешиваясь с вульгарным чадом масляных светильников, что висели металлическими гроздьями на бронзовых подставках.
Имя знакомое — его называл Адриан, отправляя военного трибуна в Хатру. И о чем надобно говорить с Дионисием и как с ним держаться, Адриан тоже объяснил лично, взяв клятву ничего по этому поводу не говорить более никому.
Грек рассыпался в треске льстивых фраз, спрашивал, не дожидаясь ответов, — о здоровье Приска, как идут дела его, как семья и друзья, и уж как-то нахраписто и опять же льстиво интересовался, отчего это военный трибун хромает, не старая ли рана беспокоит, и предлагал услуги своего лекаря. Потом, как-то особенно хитро закрутив разговор, он вдруг замолчал на мгновение, а потом выдохнул, склоняясь к самому уху военного трибуна так, что обдал его теплом дыхания и влагой слюны: а правда ли, что Адриан провозглашен наследником империи.
Приск подавил отвращение и ответил с ледяным спокойствием, что самолично видел, как Траян надел на палец племяннику алмазный перстень Нервы, и уж это, конечно же, было почти официальным провозглашением императорской воли. На что Дионисий заметил, что с тех пор много воды утекло и в Тигре, и в Евфрате, что умерли верный помощник Траяна Луций Лициний Сура и сестра императора, что супруга Адриана Сабина так и не родила тому сына и вряд ли уже порадует императора внучатыми племянниками. И — вот такие слухи дошли до стоящей на перекрестье дорог благословенной Шамшем Хатры — что нет ныне никакого завещания, и станут могущественные римские аристократы после смерти Траяна биться друг с другом за право повелевать Римом, как бились эпигоны после смерти Великого Александра.
— Адриан — точно наследник, — заявил Приск, поражаясь холодности уверенного тона и своей непомерной наглости.
Просчитать, во что в будущем выльется его дерзкая ложь, он пока не мог — да и никто не смог бы на его месте сделать такой расчет. Разве что Тиресий способен был увидеть в пророческом сне — если бы боги послали ему такое видение. Но Приск не просчитывал будущее, он говорил как условились они с Адрианом: наместник Сирии — наследник империи, и весь Восток должен думать только так, и никак иначе.
— Полагаю, Хатра со временем станет союзником Рима, — заверил Дионисий, — раз повелитель Хатры приказал сделать статую Траяна и установить ее в храме, — опять же сладко и лживо улыбнулся Дионисий.
В этот момент Приску показалось, что за занавесью кто-то подслушивает. Трибун молнией (несмотря на хромоту) ринулся туда, сорвал вышитый покров и, путаясь в складках ускользающей шелковой ткани, сумел все же ухватить человека за шкирку и выволочь на середину комнаты. Тот сопротивлялся, отчаянно и молча, лишь тяжело дыша и скрежеща зубами. Но трибун был куда сильнее, да и ловчее в такой борьбе.