Когда Жак вошел в Витторию, а если точнее, то возбужденная до невозможности женщина сама оседлала его, тот же голос рассудительно произнес: «Как говорил покойный граф Гуго де Ретель: „Господь не выдаст — вепрь не съест"». После этого все в глазах у Жака померкло, мыслей и слов в голове не осталось, и время изменило свой бег. Того, что происходило сейчас между ними, он не испытывал никогда в жизни. Он даже представить себе не мог, что «это» может быть таким ярким, сильным и всепоглощающим. Он вернулся к реальности только тогда, когда они вдвоем одновременно издали протяжный нутряной стон.
Пока Жак возвращался с небес на землю, Витториа, не говоря ни слова, поднялась, накинула валяющийся в стороне скомканный плащ и скрылась за дверью. «Если такая любовь возможна в раю, — не в силах пошевелиться, подумал Жак, — то я, пожалуй, не очень-то и боюсь завтрашней казни».
Оказавшись в коридоре, Витториа поежилась, поплотнее закуталась в плащ и недовольно прищелкнула пальцами. «И это все, на что он оказался способен?» — произнесла она одними губами и окинула пристальным взглядом своих охранников, будто что-то про себя оценивая. Те, зная, что обычно следует за подобным проявлением внимания госпожи, нетерпеливо заелозили, готовые подскочить к ней по первому знаку. Но взгляд донны Корлеоне, ненадолго задержавшись на двух мощных торсах, уперся в дверь камеры, где, коротая оставшиеся до казни часы, сидел достославный рыцарь де Мерлан. «Почему бы и нет?» — пробормотала она себе под нос, несколько мгновений поразмышляла и решительно направилась в избранном направлении. Ближний к двери охранник угодливо проскочил вперед, отпер засов и застыл у входа почетным караулом.
Вносить факел сюда не понадобилось — комнату освещала большая масляная лампа. Витториа, пригнув голову, зашла внутрь и остолбенела. Подобной картины она не видела еще ни разу в своей переполненной приключениями, событиями и мужчинами жизни.
Достославный рыцарь, не обращая на гостью ни малейшего внимания, сидел прямо на полу, а рядом с ним, вальяжно отбросив длинный хвост, стояла столбиком большая черная крыса с белым пятном на груди. Крыса сжимала передними лапками большой кусок дорогого ливанского сыра и уплетала его за обе щеки. Робер, умильно глядя на грызуна, держал наготове еще один кусок, дабы предложить его крысе после того, как она покончит с первым. При этом усы у обоих — крысы и рыцаря — двигались в такт. Сыр исчезал прямо на глазах, а из норы, проделанной в стене, высовывалась, посверкивая черными бусинками, еще одна любопытная мордочка.
— Так вот, значит, с какими подругами проводит свои последние часы непобедимый рыцарь, гроза Арденн и Сирии! — произнесла Витториа, вложив в голос как можно больше язвительности.
— Бывает компания и похуже, — не поворачиваясь в ее сторону, пробурчал Робер, — например, императорские шпионки, которые меняют мужчин чаще, чем мой боевой конь подковы…
Витториа покраснела от возмущения и топнула ногой. Крыса, уже покончившая с первым куском, ловко выхватила второй из рук Робера и, возмущенно попискивая, скрылась в норе.
— Чем больше я узнаю крыс, тем меньше люблю людей, — задумчиво провожая взглядом грызуна, ни с того ни с сего произнес де Мерлан. — Ну, сеньора, говори, зачем пожаловала. Опять будешь мне службу предлагать? Так можешь не тратить время.
— И не подумаю, — ответила Витториа, — у меня к тебе другое дело. Оно касается только нас двоих и завершится перед рассветом. — Ее рука снова потянулась к застежке плаща. — Надеюсь, что твои последние часы окажутся не так скучны, как ты думал.
Робер, все так же сидя на полу, развернулся в ее сторону, откинулся на руках и заглянул ей в глаза. Во взгляде рыцаря не было ни капли вожделения, там светилась одна только злость. Но от этого, как ни странно, желание у Виттории только усилилось.
— После того как ты мою Хафизу чуть под пытку не подвела, видеть тебя не могу, — произнес он после долгой паузы. — Политика, власть, деньги — это я понимаю. И ради большого куша сам никогда был не прочь головой рискнуть. Но когда вот так, за здорово живешь, ради какой-то чепухи, обрекают на смерть и муки ни в чем не повинных людей, тут у меня никакой любви не хватит, чтобы это простить. Да и мараться не желаю. Тебя, поди, за дни турнира все окрестные рыцари, у которых в штанах хоть что-то шевелится, перепробовали.
— Почти, — ответила Витториа и снова сбросила плащ. — Все умное и правильное ты уже сказал. А теперь отбрось пустые рассуждения и возьми свой последний в жизни военный трофей. Видит бог, ты его заслужил!
Рыцарь, не отрывая глаз от обнаженного тела, тихо зарычал, вскочил на ноги, в мгновение ока увлек ненасытную женщину на жесткое тюремное ложе и набросился на нее, словно изголодавшийся барс на горную лань.
Донна Корлеоне покинула темницу, когда на городские улицы выполз из моря предрассветный туман. Движения ее были усталы, глаза печальны, а по щеке катилась одинокая слеза…
Жак проснулся от солнечного пятна, которое наползло ему на лицо. Он открыл глаза, прищурился и, отгородившись ладонью от нестерпимо яркого света, огляделся по сторонам. День был в разгаре, на столе стоял завтрак, а за дверью слышалась громкая германская речь — там переговаривались охраняющие их тевтонцы. Он поднялся и выглянул в окно. Солнце висело над крышей трехэтажного, невысокого по здешним меркам здания. А это означало, что половина времени от рассвета до полудня уже прошла.
Отхлебнув прямо из кувшина наполовину разведенного водой вина, он вспомнил о том, что произошло с ним ночью. «Сон, — подумал Жак, — я слишком много вчера переживал, вот и пригрезилось». Он принюхался. В камере, пробиваясь сквозь ни с чем не сравнимый запах тюрьмы, неизменный во все времена, витал едва различимый аромат эфирных масел и женского тела. Жак тряхнул головой, отгоняя навязчивое видение. «Где сейчас Недобитый Скальд?» — подумалось ему. И сразу же все мысли, не связанные напрямую с тем, что уже скоро, буквально сейчас, его поведут на виселицу, растаяли, как предрассветный туман.
Словно в оправдание его опасений внешние двери начали открываться и закрываться, и коридор наполнился гулом множества голосов. Это на смену тевтонцам пришли апулийские копейщики — личная гвардия тирского бальи. По всей вероятности, имперский наместник решил не рисковать и поручил конвоирование осужденных самым преданным своим солдатам.
Дверь раскрылась. На пороге стояли капитан апулийцев и де Барн.
— Доброе утро! — произнес тевтонец. — Мэтр Жак, по приказу бальи я передаю вас охране, которая будет сопровождать вас к месту казни. Могу ли я что-нибудь для вас сделать?
— Сир рыцарь! — ответил Жак. — Если это только возможно, не могли бы вы встретить на въезде в город некоего рыцаря, сира Макса из Гента по прозвищу Недобитый Скальд, и сопроводить его к нашему эшафоту, дабы он смог доставить без помех некое важное послание?
— Это вполне возможно, — кивнул головой де Барн. — Это тот самый рыцарь, что ворвался вчера в зал суда?.. Насколько я понимаю, речь идет о вашем помиловании.
— Вполне возможно, сир. Только, если вы его увидите, сразу же крикните, что вас послал Робер де Мерлан. У этого Скальда давние счеты с тевтонцами, и он может принять вас за врагов…
— Думаю, что мы сумеем с ним объясниться, — вежливо кивнул тевтонец и, развернувшись, покинул камеру.
Жак, как мог, привел в порядок одежду. В коридоре его ждал Робер.
— Интересно, где сейчас Скальд? — спросили они друг друга одновременно, оба нахмурились, а затем рассмеялись.
В коридоре кроме десятка солдат находились еще три человека в черном платье — то ли приставов, то ли помощников палача. Один из них — видимо, старший — подошел к осужденным. В руках у него были несколько кусков веревки и деревянные таблички. Там большими красными буквами были начертаны полуграмотные слова, которые, видимо, были призваны разъяснять зевакам, за что именно осуждены преступники. Жак разобрал слова «калдафзтво», «вазстанее» и отвел глаза.